Тодороки сомневался, что светлый человек мог добровольно прийти сюда и остаться, потому что даже те немногие группы людей, сидящие на диванах и принимающие участие в громких, шумных разговорах, не были похожи на элитное научное общество. Помимо выходцев из третьего и четвертого районов, в клубе также присутствовали немногие представители первого и второго (два других не могли позволить себе столь дорогую и брэндовую одежду), поэтому вопросы о том, что они решали между собой (делили районы? заведения? обсуждали сделки?), всплывали в его голове мелкими буйками; он топил их, чтобы придерживаться установленного распорядка и не нервировать владельца клуба, который наверняка наблюдал за его работой, не показывая вида. Если тот так сильно любит свой клуб, то вряд ли позволит халтурщику с длинными ушами и дальше протирать бокалы.

Тодороки не мог отделаться от чувства, будто за ним внимательно следили. Он знал, что привлекает внимание постояльцев. Пусть новые лица в качестве персонала появлялись здесь часто, все же такие, как он, не могли быть среднестатистическими кандидатурами. Он не был уверен, правильно ли понял брошенный на него многообещающий взгляд женщины с ярко-красными волосами, и понадеялся, что его невысокая кооперативность и такого же уровня социализированность дали сбой (последнее, чего он хотел, это тактично сообщать ей, что не собирается посещать второй этаж в ее компании).

Все это… давило. Как если бы виски стягивало жгутами, только не для того, чтобы остановить кровь; обратная реакция как насмешка над зазеркальем в собственном подсознании. Жгуты выдавливали кровь, пуская ее из ушей (эта музыка слишком громкая, барабанные перепонки и без ультразвука скажут до свидания) и глаз, в которые световое шоу стреляло инфракрасными лазерами, целясь в зрачки — пятьдесят очков, можно рукоплескать.

Тодороки держался уверенно и собранно, тогда как внутри раздавались вопли о скорейшем возвращении в квартиру Бакуго (лучше, конечно, сразу в Лэдо, но он не привык мечтать о невозможном).

Тодороки, отдавая коктейль высокому мужчине, понадеялся, что сможет привыкнуть. Приспособиться. В идеале абстрагироваться, но в таком случае он точно что-то перепутает и получит в награду дырявый затылок.

— Обычно мы работаем два дня через два, но иногда случаются авралы, поэтому я или, возможно, Мик будем звонить тебе и просить выйти, — продолжала инструктировать Кендо. — За дополнительную плату.

Тодороки смотрел на то, как несколько человек, жителей первых районов, развлекались с девушками, одетыми слишком легко для вечера осени — короткие юбки и расстегнутые блузки, — или с парнями, одетыми так же вызывающе. Он не имел ничего против любых отношений (потому, что сам причислял себя к гомосексуалам и тщательно скрывал это в Лэдо; терять баллы, которые никогда не были лишними, желания не возникало).

Кендо отвела несколько человек с возбужденно горящими глазами в комнаты второго этажа, оставляя Тодороки одного за стойкой. Он надеялся, что в ближайшие пять минут никто не появится, потому что все, что он помнил из рассказанного Кендо, — место, в котором находился шейкер.

Телефон Тодороки завибрировал в кармане, извещая о пришедшем сообщении. Он отвлекся от протирания бокалов и увидел:

22:17. Неопределенный номер:

ну че как? уже звонить киришиме чтобы он вытаскивал твой труп?

Незаметная улыбка растянулась на его губах, и взгляд разноцветных глаз, на дне которых плескалось беспокойство, потеплел.

22:18. Я:

Все хорошо :).

Тодороки переименовал неизвестный контакт в «Бакуго» и убрал телефон.

Он вернулся в квартиру, когда почти разряженный телефон с включенным навигатором показывал третий час ночи (его отпустили раньше положенного, сообщив, чтобы завтра он вышел на работу). Ночная прогулка до временного места проживания прошла без происшествий, хоть и кромешная темень не раз подкидывала плачевные картины обозримого будущего — какой-нибудь бомж с дрелью или что еще похуже. Холодный ветер, дующий в спину, подгонял идти вперед. Тодороки не прекращал растирать замерзшие пальцы. Когда-нибудь он тоже обзаведется перчатками, как и Бакуго, — только двумя, а не одной.

Он, остановившись перед дверью квартиры, постучал в нее за неимением звонка; пришлось постучать еще раз и еще. Тодороки, вымотанный и опустошенный, чуть не уснул под дверью, прислонившись к нею лбом, но Бакуго с шухером на голове и в растянутой футболке успел открыть ее прежде.

— Привет, — поздоровался Тодороки, проходя в квартиру и закрывая дверь на ключ. Бакуго, ни слова не говоря, зашел в комнату и упал на скрипнувшую кровать, натягивая одеяло.

— Будешь шуметь — вышвырну из квартиры, — пробормотал он в подушку, обхватывая ее рукой и быстро засыпая.

Тодороки, валящийся с ног от усталости, стянул кроссовки и лег на диван.

Тодороки затянуло в рабочую суматоху. Следующие два дня, половину из которых он проводил в клубе, превратились в месиво из громкой музыки и яркого света прожекторов, уже переставших так сильно раздражать уши и глаза. Запах дешевых сигарет от посетителей перемешивался с алкоголем из бара, являя на свет вип-пойло для работников; Тодороки не верил, что у тех не могла не болеть голова. Разномастные посетители перестали интересовать его и удивлять своими порой странными, порой сомнительными запросами. Впечатления первого дня уже не повторялись, взяв курс на сомнительную рутину, которую Тодороки принял за его временную (он очень надеялся, что временную) действительность.

Он познакомился с тем самым парнем, — Мономой, — про которого говорила Кендо, и первым, что он сказал, было:

— У меня пушка в ящике, так что без глупостей, новенький. — И погрозил ему пистолетом.

Тодороки не разбирался в оружии, но отличить настоящее оружие от пистолета-зажигалки (такие еще выпускают?) даже для него не составило проблемы.

На выпад своего напарника он ничего не ответил и, развернувшись, изъявил желание работать только с Кендо.

Увиденное в клубе оставляло место для раздумий, когда он, тень от тени себя, возвращался под утро, встречая уже ставшие знакомыми лица жителей четвертого района, не обращавших на него внимания; словно тот перестал выделяться, став одним из них (Тодороки это не нравилось и он всем существом отнекивался от подобного, потому что не желал быть похожим на… этот сброд, вызывавший в нем отвращение). Он, смотря на жителей четвертого района, вспоминал физиономии тех, кого видел в клубе; солидно одетых мужчин и женщин, пьющих алкоголь литрами и принимающих препараты, предназначение которых было однозначным (то же самое видел Тодороки в переулке в пакетике у Бакуго, после чего сомнений в том, что тот работал на Мика, не осталось). Желание отправить всех постояльцев в серую зону, подав на них жалобы, то и дело появлялось в его голове, но он стойко открещивался от него, потому что, во-первых, хотел жить, во-вторых, догадывался, что от парочки сообщений не будет толку.

Какой тут вообще мог быть толк?

От чего?

За систематическое нарушение закона и получение штрафов должен был начисляться домашний арест, пока цифры на ИРСе не вырастали до приемлемых — свыше десяти, — но отчего-то его власть не распространялась на клуб «У Мика» и его посетителей. Будто владелец знал о каком-то способе, который не давал цифрам на ИРСе опуститься до нуля; возможно, им пользовался и Бакуго, пока Тодороки не почтил Трайтон своим присутствием.

Когда выдался первый выходной, Тодороки, проснувшись к обеду, сходил в душ и, достав остатки еды, приготовленной Бакуго, постоянно пропадающего с раннего утра и до позднего вечера (Тодороки почувствовал однажды исходящий от него запах машинного масла), засел за телефон. Доедая салат, он искал последнюю сводку новостей, чтобы заняться повышением рейтинга и вскоре (он надеялся, что вскоре, а не черт знает через сколько лет) подать запрос о пересмотре дела, непонятная клевета в котором вызывало все больше вопросов.

Первый час он выдержал, второй тоже, третий пошел со скрипом. На четвертый Бакуго заметил, чем он занимается, и глубоко, очень глубоко вздохнул, после чего вышел на балкон, чтобы закурить.