— Закончила! — Сидящая на диване рядом мать победно вскинула руки, перед этим закрыв файл с написанной статьей. — Что ты делаешь, а, Кацуки? — Она пронзительно посмотрела на рисунок, который он прикрыл рукой.

— Ничего, отстань, — недовольно пробормотал он. Кацуки, вообще-то, еще не успел нарисовать лазеры. И космос выглядел не как космос, а как грязь, поэтому следовало раскрасить все фиолетовым.

— Ой, да брось, покажи любимой маме свой шедевр.

— Шедевр? — Кацуки озадачено посмотрел на нее. — Это что?

— О, это произведение искусства, которое настолько поражает воображение людей, что они восхищаются им. — Мицуки доброжелательно улыбнулась. Кацуки перевел задумчивый взгляд на свой рисунок… да, его мама была права, это — действительно шедевр, поэтому, так уж и быть, она может немного повосхищаться.

— На. — Он протянул ей рисунок, и до него донесся аромат готовящейся еды на кухне. Отец стоял у плиты и готовил ужин.

— Ого, это… это летающая ракушка?

— Это космический корабль!! — возмутился Кацуки, подпрыгивая на диване. — Отдай, ты ничего не понимаешь в шедеврах! — Кацуки вцепился в листок бумаги и картон, пытаясь вырвать их из цепких рук.

— У меня было «отлично» по изобразительному искусству в школе! — вторила ему мать, не отдавая бумагу; несколько карандашей, лежащих не диване, упали на пол из-за их возни.

— Это было слишком давно! — Кацуки получил свой рисунок обратно.

— Ах ты! Я глубоко оскорблена!

Кацуки закатил глаза и вздохнул, на всякий случай держа помятый по краям рисунок на вытянутой руке — подальше от всяких любознательных личностей в комнате. Любой бы дурак признал в этой летающей штуке корабль. Да и какая ракушка может быть в космосе? Его мама определенно ничего не понимала в космических битвах.

— Дай мне второй шанс, а? Кацуки? — Мицуки наклонилась к нему, наигранно выпячивая губы. — Ка-цу-ки? — Кацуки надулся (для вида). И все же протянул ей рисунок. — Итак… — Она удобнее села, обнимая недовольного сына за шею, сложившего на груди руки. — Это космический корабль.

— Да. — Кацуки кивнул, поглядывая на рисунок. — И он летит по тоннелю. Вот это тоннель. — Он указал пальцем на серые плиты. — А за ним гонятся плохие парни, но я их еще не нарисовал. А вот это, — Кацуки достал из-под листка еще один рисунок, — дверь, к которой они летят, чтобы выбраться и подорвать все.

— Ого. А они успеют выбраться? — Поинтересовалась Мицуки, внимательно смотря на красочные рисунки. — Или дверь закроется, и им придется сражаться с плохими парнями?

— Это тупо. — Кацуки покачал головой. — Они просто подорвут дверь, чтобы она не успела закрыться. Если она закроется, то им точно конец, потому что у плохих парней много лазеров. Надо не забыть нарисовать лазеры. Дай. — Кацуки забрал рисунок вместе с картонкой и, наклонившись, подобрал красный карандаш с пола. Он успел сделать только несколько неровных линий (они такими и должны быть, наверно), прежде чем отец выглянул из коридора, зовя их на ужин.

…ладно, лазеры могут и подождать.

— Как всегда великолепно, — сказала Мицуки, целуя мужа в щеку; Кацуки протянул излюбленное «фу» и плюхнулся на стул, беря в руки столовые приборы. Вернувшись из школы, он так нормально и не пообедал, сразу бросившись смотреть мультики (и конечно же делать домашнюю работу, просто под мультики было веселее решать примеры). — Завтра мы обедаем у моей подруги! — напомнила Мицуки, садясь напротив него.

— Да. — Кивнул отец, накладывая себе порцию лапши с курицей.

— Она обещала приготовить те пирожные, которые тебе нравятся, — обратилась она к приободрившемуся сыну. — Но тебе, наверно, придется остаться дома… эх-эх, я все еще так сильно оскорблена. — Мицуки наигранно покачала головой под возмущенный вздох Кацуки, у которого лапша соскользнула в тарелку. — Шутка! — Она лучезарно улыбнулась и потрепала недовольного сына по голове. — Конечно же ты не останешься один!

У Бакуго перед широко распахнувшимися глазами потемнело.

— Ты… ты спятил?! — закричал Бакуго. Он схватил Тодороки за грудки, отчего тот выронил пистолет, и споткнулся о бесконечные провода. Они повалилась на пол, задевая пошатнувшийся шкаф. — Ты… нахрена?! — Бакуго вцепился в его руку, не чувствуя свою, стянул с запястья напульсник, отшвыривая в сторону, и отшатнулся от ударившего по глазам нуля, запущенного таймера и извещении о потери ста баллов. Будто на него выплеснули кислоту. Та попала на грудь, растворяя куртку и одежду под ней, и добралась до кожи — потому что по-другому не удавалось объяснить то болезненное жжение, от которого все плыло в водовороте из разбитых… разбитых маленьких Бакуго, превратившихся в осколки.

— Я подумал, что не переживу, если ты умрешь, — сказал Тодороки, не поднимая глаз с бегущих назад цифр.

— А я? — прошипел Бакуго, сжимая запястье; Тодороки поморщился. — А я, мать твою?! Об этом ты, ублюдок, подумал?! — Бакуго согнулся пополам, чувствуя затапливающие горло слезы. Их приходилось давить, как назойливых тараканов, но те все равно выползали наружу, отчего лицо Тодороки так некстати расплывалось перед глазами. Тодороки положил руку на его затылок, впутывая пальцы в мокрые от дождя волосы и успокаивающе гладя по макушке; делал, блять, вид, что его чертовы пальцы не дрожали. — Это я должен был убить его!

— Что-то пошло не по плану не только у него, да? — Тодороки притянул его ближе, вдыхая запах дождя в волосах и зарываясь в них носом. Судорожный выдох пронесся над ухом цепляющегося за его предплечья Бакуго, стискивающего зубы до сводящей челюсти.

Перед его зажмуренными глазами разрасталась темнота, в которой едва уловимыми очертаниями-силуэтами появлялись люди из уже почти что прошлого — улыбались или скалились — черт разберет. Разве что делали беспросветную тьму-пустоту кромешной и глубокой; в нее только падать и падать оставалось, разводя руки в стороны, под которыми не чувствовалось ни ветра, ни холода.

Пус-то-та.

— Ты же обещал мне, — сипло произнес Бакуго, потерянно вжимаясь в его плечо и не обращая внимания на начинающий болеть лоб. — Ты мне обещал, — повторил он, широко раскрывая кривящийся в рот. — Ты мне обещал, мудак, ты мне обещал, обещал!

— Извини, — глупо пробормотал Тодороки и зажмурил глаза. Крепче обхватил — хотя куда уже — трясущиеся в рыданиях плечи, не зная, что еще мог сделать, пока по его венам несся отравляющий яд, готовящийся остановить сердце.

Сердце Бакуго тоже собиралось остановиться.

— Помнишь, мы смотрели «Матрицу»? — спросил Тодороки, вжимаясь в его висок носом.

— Ты реально считаешь, что сейчас подходящий момент вспомнить эту херню?

— Предлагаю вспомнить сцену из третьего фильма. Когда Тринити…

Бакуго отстранился от его плеча и впился в губы, целуя до выбитого дыхания, стука зубов и трусящихся друг о друга носов.

В последние дни Бакуго начал думать, что Тодороки ему, наверно, не хватит никогда. Ни спутанных после сна волос, которые иногда хотелось привести в порядок самому (перфекционизм давал о себе знать), ни едва заметных улыбок уголками губ, ни ступора перед бытовыми заботами, ни разговоров-споров, обычно выводящих из себя (если это не касалось Тодороки), ни теплоты объятий в особенно холодные осенние ночи, ни поплывшего взгляда.

Сейчас Бакуго убедился, что Тодороки ему действительно не хватит.

Несколько десятков лет (можно больше; а, да, уже нельзя) смогли бы притупить нехватку двумордого, если бы тот просыпался и засыпал с ним в одной кровати, но — бегущее время на его таймере считало иначе.

Время утекало из-под пальцев так же, как и утекал Тодороки, отдающий в соленом поцелуе всего себя. Без бантика и подарочной упаковки, без фейерверка и праздничного салюта. Тесно прижимался к нему, открывал рот, позволяя перенять инициативу, и почти не дышал, потому что зачем вообще дышать; какой только идиот придумал легкие, сейчас пожираемые пламенем от нехватки кислорода.

Бакуго не отрывался — судорожно проводил языком по губам и деснам и бесконечно долго (мало) касался чужого податливого языка — и не пытался остановить тяжело катящиеся слезы, которые он еще пару дней назад пообещал себе никогда не лить (но у них тут у обоих проблемы с обещаниями, так что какая уже разница). Зато Тодороки стирал их большим пальцем, проводя по горящей щеке, и Бакуго никогда не хотел остановить время так сильно, как сейчас.