— И че? Просто так возьмете и поверите нам? — Бакуго, скрестив на груди руки, прожигал Энджи недоверчивым взглядом. Шото рассказывал об отце не много приятного, поэтому недоверие и без того не особо шедшего на контакт с людьми Бакуго было понятно. Он сам-то не верил, что отец поверит им.

За гранью фантастики, реальности и здравого смысла.

Тодороки был слишком морально уставшим, чтобы думать о здравом смысле.

— В это… не так-то просто поверить, — ответил Энджи, держа в руке граненый стакан; потемневшие от алкоголя глаза казались Тодороки незнакомыми (отец сам казался незнакомым). — Бред сумасшедшего. — Он показал на забранную из квартиры Кокуши тетрадь, сморщив нос, отчего его усы приподнялись. — Но если все так, как вы утверждаете…

— Ну? Вызовете подкрепление? — подначивал Бакуго. — Кинете штраф?

— Он всегда такой агрессивный? — обратился Энджи к Шото. Тот кивнул. — На, выпей, — предложил он, протягивая чистый стакан.

— Не буду я пить!

— С каких пор ты пьешь по будням? — Шото склонил голову, последние два часа наблюдая за тем, как опустошалась бутылка.

— С тех пор, как узнал, что мой сын умер.

Шото потупил взгляд, смотря на чистую поверхность стола. Он не предполагал, что… у них никогда не было близких, теплых отношений, поэтому подобная реакция одновременно и удивляла, и…

— Так что? — повторил вопрос Бакуго, выбрасывая Шото из раздумий.

Энджи откинулся на спинку стула и тяжело вздохнул.

— Можете оставаться здесь, сколько захотите. — Энджи закрыл тетрадь и допил содержимое стакана. — Гостевая спальня находится на втором этаже, — он показал рукой, в которой держа стакан, назад, — позади лестницы.

Шото пожалел, что не проявлял любовь к фотографированию, потому что изумление на лице Бакуго хотелось запечатлеть (свое запечатлевать он бы не стал ни при каких обстоятельствах). Бакуго, крепче сжав предплечья, вышел из столовой, оставляя отца и сына наедине (может быть, он сбегал).

— Спасибо, — поблагодарил Шото, взяв себя в руки. — У тебя могут быть проблемы из-за этого.

— Разберусь, — фыркнул он, отворачиваясь к окну. На какое-то время в кухне повисла тишина. Шото собирался встать. — После всего этого… — Энджи очертил пальцем стены столовой, — я начинаю думать, что твоя мать не просто так оказалась в Трайтоне.

Шото вскинул голову. Он никогда не думал о подобном, но… Шото сжал губы. Его мать никогда не совершала существенных нарушений, но даже если те, мелкие, и были на ее счету, она всегда следила за тем, чтобы рейтинг не падал ниже семидесяти. Позволение сыну посмотреть что-то или заняться чем-то, что сулило опущение рейтинга, у нее никогда не вызывало угрызений совести; в конце концов, она была той, кто, возможно, неосознанно заложил в нем идею недобросовестности рейтинговой системы в целом. Поэтому и ее отправление в Трайтон вызывало много вопросов у тогда еще не взрослого Шото, сидящего на остановке и говорящего с незнакомым мальчиком с веснушками.

— Что с твоими волосами? — спросил Энджи, смотря на красно-белые отросшие пряди с вкраплениями так и не сошедшего салатового.

— Бакуго покрасил меня, когда… я попросил. — Шото упустил из рассказа детали про свои некоторые приключения; для отца, выпившего всю бутылку за вечер, такое, наверно, будет совсем уж слишком.

— Отвратительно, — высказал Энджи. Шото был согласен. — Ему можно доверять?

— Да, конечно, — Шото кивнул, уверенно глядя в глаза отца. Тот поднялся со стула, ставя точку в разговоре.

Когда ноги уже не держали, а голова болела от пережитого, Тодороки вместо того, чтобы прийти в свою комнату и лечь спать, подошел к двери, ведущую в гостевую. Гипнотизировал ее какое-то время, прежде чем постучать.

— Бакуго?

— Отвали, — раздался приглушенный голос.

— Давай поговорим.

— Ты не слышал?! Отвали!

Тодороки прислонился лбом к двери, медленно выдыхая. После всего произошедшего дерьма он хотел по-сентиментальному уткнуться в шею Бакуго и уснуть, чувствуя его дыхание над ухом и тепло обхвативших рук. А не натыкаться на вновь выросшую неприступную стену, через которую он пробирался на протяжении двух месяцев, стирая пальцы в кровь и разбивая колени из-за бесчисленных падений с нее. С Бакуго наверняка дышать было бы легче, если бы тот открыл эту дурацкую дверь.

— Двумордый, я сказал тебе свалить!

Тодороки отошел от двери и направился в свою комнату.

На следующий день Тодороки проснулся разбитым и потерянным. Своя комната показалась чужой и бедной по сравнению с квартирой Бакуго. Он спустился на первый этаж, перед этим приняв душ и переодевшись в темный, приятный теплый свитер, и не обнаружил никого. Отец ушел на работу, Бакуго не покидал выделенную комнату, и сам Тодороки не спешил идти к нему, боясь повторения ситуации, когда на раскрытые чувства тот по обыкновенному послал его.

К обеду он догадался, что Бакуго выходить из комнаты не собирался.

Весь день Тодороки провел на мягком диване в уютной гостиной в окружении стеллажей книг и расположенного сбоку камина. Широкоэкранный плазменный телевизор, висящий на стене, оставался выключенным. Только звук бегущей стрелки часов разносился тихим шепотом по помещению. Тодороки, просматривая новости, в которых продолжали обсуждать произвол, царящий в Трайтоне; кто-то из гостей на политической передаче высказал мнение, что город и вовсе стоит закрыть.

Отец вернулся ближе к вечеру и, войдя в гостиную, отдал в его руки билет на самолет с завтрашним вылетом в Норвегию. Шото изумленно приподнял брови, уставившись на распечатанную бумажку, на которой стояла завтрашняя дата вылета.

— Как ты его достал? — спросил он, знающий, что покинуть Лэдо без полной проверки профиля, включающий в себя высокие требования, было практически невозможно.

— Я владелец компании, в конце концов. Под предлогом командировки, из которой, я надеюсь, тебе хватит ума не возвращаться. — Энджи сел в кресло напротив, ослабляя галстук и расстегивая верхнюю пуговицу на белой рубашке. — Тебе нельзя здесь оставаться. Начинай собирать вещи.

Идея покинуть столицу была заманчивой и в любой другой ситуации он бы подумал над ней, прежде чем отказываться.

— Я не полечу.

Бакуго торчал на втором этаже, закрывшись в комнате и не собираясь разговаривать с ним, наверно, никогда, если он сам не поднимется к нему, выламывая дверь или залезая через окно (и все же он надеялся, что сможет обойтись без крайних мер). Бакуго заперся в комнате, игнорируя его и оставаясь один на один с собой, пока Шото чах на первом этаже.

— Что? — Энджи, стянув галстук, так и остался сидеть с ним, сжимая дорогую ткань.

— Я не полечу без Бакуго, — произнес Шото, откладывая билет на стоящую сбоку тумбочку, на которой ровной стопкой лежали книги. — И я сомневаюсь, что он сейчас захочет куда-либо лететь. — Шото сомневался, что тот захочет лететь вообще когда-либо, но обошелся без конкретики.

— Включи голову, сын. — Энджи нахмурился и, сложив галстук, кинул его на тумбочку рядом с билетом и книгами. — Из Трайтона можно уйти, но Трайтон никогда не уйдет из человека. О чем ты только думаешь? С ним у тебя нет шансов скрыться от, — он очертил ладонью гостиную, — этого. На одной только посадке вас загребут, как только этот Бакуго откроет рот. — Энджи неприязненно посмотрел на второй этаж.

Последний раз Шото видел, что у того оставалось пятьдесят три балла, поэтому предположения отца имели свой вес. И все же он видел, как тот старался контролировать себя, выбирая менее жесткие слова, и как облизывал губы, думая о сигаретах, которые не мог выкурить (да, он вырубил того мужчину и связал его, но это была необходимость; Шото, в конце концов, угрожал ему и запер в ванной, так что в целом…).

— Собирайся, — повторил Энджи, расслабляясь в кресле, когда увидел, как на лице Шото мелькнуло сомнение. — И хватит об этом.

Шото вздохнул, набираясь сил, и сжал пальцы на коленях.

Если сказать отцу, что у Бакуго когда-то было восемьдесят пять баллов, тот удушит себя своим же галстуком.