— И с какого тогда черта ты в вагон забрался, как тюлень? Кретин. — Бакуго пихнул его и двинулся за ним.
Тодороки ввел код прислуги, чтобы открыть дверь с черного хода. Он дернул за ручку, и дверь открылась, пропуская их в просторный дом.
Они наткнулись на лестницу, ведущую на второй этаж, и на несколько картин, висящих на стенах, под которыми на маленьких тумбочках стояли искусственные цветы. В центральном зале мебели практически не оказалось. Стояли только шкафчики для обуви и верхней одежды у стены у главного входа и просторный диван, возле которого находился журнальный столик с почтой. Справа от главного входа располагалась гостиная, слева — кухня и столовая, разделенные стеной. Тодороки был озадачен отсутствием даже намека на прислугу, которая всегда мельтешила перед глазами — у отца никогда не было времени на ведение большого хозяйства лично, да и он сам… Тодороки наводил порядок в своей комнате, в которой малое количество вещей лишь ускоряло ее. Ничего в доме за время его отсутствия не изменилось.
Он прошел в пустую столовую. На большом столе, вмещающем до восьми гостей, стояли несколько выпитых бутылок виски и коньяка, рядом — граненый стакан с оставшимся алкоголем на дне. Бакуго, скрывшийся на кухне, вытащил из холодильника бутылку воды и, войдя в столовую, подпер плечом стену, безразлично смотря на предметы бардака.
Тодороки отодвинул стул, сел на него и расстегнул куртку. Достал из кармана телефон, открывая браузер, чтобы прочитать последние новости из Трайтона. Первое, на что он наткнулся, зайдя на официальный сайт, был измененный — он не сомневался, что увидит это, но все же… все же… — текст сопротивления. Вместо обличительной статьи про Курокаву и директора бюро перед ним предстало звонкое, проиллюстрированное красочными примерами доказательство вины сопротивления. Обезвреженной группой лиц, которым в качестве штрафа за творимые безрассудства в Трайтоне назначалась потеря в районе четырехсот баллов, несильно скачущая в зависимости от тяжести совершенных преступлений. С него снималось больше двухсот, с Бакуго — все четыреста.
Тодороки краем глаза взглянул на Бакуго, выпившего половину бутылки и тоже просматривающего новостной портал. Пластиковая бутылка жалобно трещала под его пальцами.
Тодороки вернулся к чтению статьи. Реальность в виде смерти знакомых ударила под дых, прошлась шокером по пояснице и сдавила жгутом горло. Если всю дорогу происходящее казалось иррациональным, то сейчас в него, такого настоящего в убийственной жестокости, было невозможно не поверить.
Глаза Тодороки зацепились за свежую новость про то, что мост, соединяющий Трайтон и Лэдо, был закрыт. Причина не озвучивалась.
— Мост закрыт, — сказал Бакуго, и бутылка в его руках испуганно сжалась. — Они догадались?
— Насчет нас? Нет, не думаю. — Тодороки отложил телефон на стол, смотря в окно, за которым находилась знакомая с детства улица. — Если бы они знали о нас, давно бы окружили дом. Или не дали бы нам добраться сюда.
В Лэдо двое сбежавших из Трайтона штрафников навели бы шум и посеяли панику только из-за того, что такая информация была бы обнародована. Если мужчина и утверждал, что выступление на площади и подготовка к нему проходила под тщательным надзором верхов, что ставило полицию и рейд на пьедестал по проведению следственной работы, то проникшие в столицу штрафники сводили бы все старания на «нет», спуская тех с вершин почета.
— Черт, — выругался Бакуго и, швырнув бутылку на стол, едва не снеся ею граненый стакан, вышел из столовой. По шумным шагам Тодороки догадался, что тот поднялся на второй этаж.
Бакуго воспринял закрытие моста как очередной плевок в лицо. Тодороки испытывал извращенную благодарность — тот не сможет попасть в город, если в очередной раз гнев ударит ему в голову.
Тодороки остался сидеть за столом, не испытывая ни жажды, ни голода. Только снял куртку и повесил ее на спинку, чтобы было не так жарко. Сконцентрировался на чтении новостей и комментариев под ними. В комментариях все больше поднималось недовольств и негодования из-за того, что в Трайтоне творился беспорядок. Несколько человек утверждало, что штрафников нельзя выпускать из города, поскольку они неспособны одуматься и пересмотреть свое поведение. Спорили о том, что рожденные в Трайтоне, держащиеся на пороге допустимого для освобождения рейтинга, представляют не меньшую опасность, чем те, кто там оказались за совершенные проступки, поскольку человек, подмявший под себя Трайтон, был выходцем из него. Комментарии наваливались на него, сооружая своеобразную лестницу, ведущую в ад.
Тодороки заблокировал телефон и сложил руки на столе.
Тодороки старался не думать о том, что чувствовали его знакомые последние минуты, когда все, чем они жили, полетело под откос на их же глазах, а люди, за судьбу которых они боролись, ополчились на них на площади.
Тодороки уткнулся в руки лицом и судорожно вздохнул.
День, за который Тодороки больше не видел Бакуго (хотя очень, очень хотел, так, что ребра выкручивало в другую сторону, потому что пустота наконец растворилась, а на ее тронное место ступило болезненное чувство опустошения и собственной бесполезности), сменился вечером.
Дверь в дом открылась. Тодороки поднялся, поворачиваясь к выходу из столовой. Он понятия не имел, что сказать отцу. Сказать, что он набрал необходимое число баллов за два месяца, хотя должно пройти не менее трех лет? Он же наверняка видел его имя в списке, это… Сказать правду? О которой он и так в курсе, потому что список им был наверняка прочитан? Тодороки не был способен придумать что-то.
Тодороки Энджи возник перед ним в дверном проеме. Яркий свет от включенной лампы осветил столовую и кухню.
— Шото? — Тодороки Энджи, держа в руке портфель, замер в дверях, во все глаза смотря на сына. — Что ты…
— Я не знал, куда нам еще идти, — ответил Шото, набирая в грудь больше воздуха.
Только сейчас к нему пришло осознание (где оно до этого находилось? тоже в ступоре? извините, ваши извилины вне зоны доступа, Тодороки), что отец, помешанный на баллах и желании вырваться в высший район, непременно сообщит об их присутствии. Он поднимет всю улицу, заявляя о беглецах из Трайтона, находящихся в черном списке и держащих под преступным контролем город (это было не так, но отец каждый день читал новости). Шото сжал пальцы в кулаки, отчего ладони, на которых болели оставленные царапины от ногтей, защипало с новой силой.
Энджи смотрел на него, не веря своим глазам.
— Я думал, что ты умер на прошлой неделе, — сказал он, наконец совладав с собой.
Шото пожал плечами. Что он должен был сказать?
Технически, Тодороки Шото действительно мертв.
Морально, кстати, тоже.
Физически он живет и процветает (или нет).
Энджи сделал к нему шаг, и Шото внутренне напрягся, готовясь бежать на второй этаж за Бакуго и сваливать черт знает куда. В Лэдо невозможно залечь на дно из-за всевидящих ИРСов и камер, но и позволять отцу оштрафовать их… Шото не представлял, сколько могут дать за сообщение о таком типе нарушения, потому что оно не было прописано ни в одной статье, но он был готов поспорить, что этих баллов хватит на то, чтобы оказаться за чертой девяноста, о которой отец мечтал все то время, что он знал его, поэтому…
Когда отец прижал его к себе, крепко обняв одной рукой, Шото разбился на атомы.
— Что все это значит? — спросил Энджи позднее, положив портфель на стул. Он держал в руке стакан с налитым виски, в который закинул лед, и смотрел на сына и незнакомого хмурого парня, подпирающего стену.
— Ты читал статью? — Шото, сидящий за столом, только сейчас заметил появившиеся круги под его глазами, смотрящимися до неприличия странно на суровом лице с бородой.
— Да. Поэтому я и спрашиваю.
— Это долгая история, — уклончиво ответил он и посмотрел на хмыкнувшего Бакуго.
Энджи достал из шкафа новую бутылку виски.
— У меня есть время.
Шото рассказал все. Про то, что происходило в Трайтоне последние несколько лет. Про тех, кто на самом деле был замешан в беспорядках. Рассказал о двух месяцах своей жизни, скрывая некоторые подробности. Сказал, чего на самом деле хотело добиться сопротивление, оклеветанное на весь мир.
