Тодороки чувствовал его тяжелое, сбитое дыхание, смешивающееся с собственным, таким же поверхностным, и ощущал запах дешевого мыла и сигарет, которым тот успел пропитаться вновь, снова начав курить.

А еще Тодороки чувствовал растущую тяжесть внизу живота, из-за которой буквы в слова складывались с трудом и грозили разбежаться каждый раз, когда он порывался что-то сказать под колкими поцелуями-укусами в шею и ниже, в плечи и ключицы, отчего ворот свитера начинал давить и оставлять кривую полоску. Тодороки с трудом приподнялся — локти, немного дрожащие, разъезжались на покрывале, — чтобы стянуть с себя свитер и футболку, откидывая их… куда-то, он не увидел куда из-за навалившегося Бакуго, скрывшего собой потолок и вообще все.

От оставшейся одежды они избавились быстро, разве что с толстовкой Бакуго пришлось повозиться, чтобы не стянуть вместе с ней шину.

— Бля, погоди, — произнес Бакуго, с трудом заставляя себя приподняться и потянуться к рюкзаку, валяющемуся у кровати.

Тодороки, растрепанный, с засосами на шее и ключицах, ловил взглядом оставшиеся шрамы от ожогов на теле Бакуго, от которых в тот чертов бар захотелось вернуться вновь и подорвать его самому.

— Не смей меня жалеть, — сказал тот, достав из рюкзака смазку и упаковку презервативов, и кинул их на кровать.

— Я и не собирался. — Тодороки сел и, обхватив Бакуго за бока, притянул к себе, чтобы укусить в место ожога возле левого соска и зализать след от зубов. Бакуго тяжело сглотнул, прикрывая глаза, и выдохнул рвано — горячий язык прошелся по другому ожогу, потом по еще одному и… Бакуго прикусил губу, смотря на разноцветную макушку, обладатель которой оставлял поцелуи, заставляя глотать рвущиеся стоны, топить их в глотке и, ладно, да — не всегда это получалось. Бакуго безбожно краснел и не мог ничего с собой поделать.

— Ты такой медленный, просто пиздец, — выдохнул он и толкнул Тодороки на кровать, наощупь хватая смазку.

— Я люблю долгие прелюдии. — Тодороки развел ноги, притягивая пристроившегося Бакуго ближе к себе и вплетая пальцы во взъерошенные волосы.

— Ты не трахался никогда, откуда ты знаешь? — сощурился Бакуго.

— А сам-то?

— Меня бесит, когда все медленно, кретин.

— Так ты тоже не трахался никогда, так что откуда ты зна… — Тодороки зажмурился, почувствовав холодный палец в себе, и крепче вцепился в светлые пряди, ловя сдавленное шипение у своих губ.

— Ты еще и разговорчивый, охренеть, — сказал Бакуго, вводя второй палец и целуя в уголок ожога на скривившемся от дискомфорта лице; потом ниже, еще, очерчивая языком неровный контур.

— Просто ты открываешь во мне новые стороны, — глухо произнес Тодороки через некоторое время, за которое успел превратиться в тлеющий уголь.

— Раскрываю, ты хочешь сказать, — широко ухмыльнулся Бакуго, шире разводя его ноги.

Тодороки старался дышать медленно и — вообще — дышать, потому что внутри и снаружи все горело, будто его опустили в пылающий котел. И Бакуго запихнули тоже, потому что одному уже как-то…

Бакуго опирался левой рукой о кровать, не обращая внимания на сломанные пальцы, и смотрел на Тодороки, сжимающего покрывало и глубоко дышащего, пока у самого легкие отказывали — слишком это все, черт возьми. И лицо это его раскрасневшееся, обычно не выдающее эмоций, и волосы, хоть и растрепанные, но все равно лежащие нормально, а не как у него самого… Бакуго смотрел на Тодороки и чувствовал, как слева у груди и немного ниже билось и фонило сердце, разнося томление и дурацкую нежность, разгоняло кровь, стучащую у висков, и собирало внизу живота тугой тяжелый ком, из-за которого колени грозили позорно подкоситься.

Тодороки смотрел на поплывшего Бакуго и видел, чувствовал то же самое. Пальцы Бакуго, дыхание Бакуго, запах — Тодороки тонул в нем, отказавшись от спасательного круга, добровольно шел на дно и не жалел ни о чем; хотел только, чтобы все это не исчезало никогда и высеклось под кожей.

Он убрал светлую челку с мокрого лба трясущимися пальцами, заводя пряди за красные уши и проводя костяшками по щеке, как он хотел сделать еще у чертового Даби, но не мог из-за веревки — теперь, вот, пожалуйста. Даже кончиками пальцев очертил приоткрытые губы, поймав на них тяжесть дыхания и быстрый, очень быстрый поцелуй, будто того и не было вовсе.

Тодороки задержал дыхание и зажмурил глаза, когда Бакуго вошел на половину. Бакуго замер тоже, медленно выдыхая и стараясь не торопиться.

— Кацу… Кацуки, — выдохнул Тодороки.

Ну.

Бакуго пытался.

Тодороки плавился от движений руки Бакуго на своем вставшем члене, пока перед глазами пол с потолком менялся местами от глубоких толчков, разносящихся отголосками наслаждения, дрожью охватывая пальцы на ногах. Бакуго, вокруг поясницы которого он сплел ноги, наклонился, вжимая грудью в кровать и в съехавшее покрывало. Поцеловал запальчиво, не жалея иссыхающие от недостатка кислорода легкие и болящую грудь, в которой шум от сердца перебивал грохот стучащих капель за окном. Он поймал губами протяжный стон, когда головка задела простату, и Тодороки выгнуло дугой, подбрасывая на кровати — Бакуго, кажется, тоже подбросило и так же резко ударило о землю. Тодороки сильнее вцепился в плечи Бакуго и прижался к нему, пытаясь заглушить рвущиеся из груди стоны, пока размашистые толчки стремились довести до грани.

У Бакуго колени норовили разъехаться в стороны, и отросшая челка мешала видеть изменившееся в истоме раскрасневшееся лицо — он тут, вообще-то, по-сентиментальному запомнить все хотел в мельчайших подробностях и глубоко в душе надеялся, что не он один здесь поехавший из-за ударившей в голову влюбленности идиот.

Тодороки тоже был таким; жался к нему до боли, целовал в шею и плечи, когда у самого все мерцало перед глазами, и подавался вперед, подстраиваясь под ритм, чтобы было удобнее и проще, чтобы вместе и до конца.

Во всех смыслах.

***

— Вы выглядите, как бомжи, — заявила одетая в ярко-розовое платье Ашидо, увидев подошедших к ней на дальние места на балконе Тодороки и Бакуго.

— Нас не хотели пропускать и заставили три раза просканировать ИРСы, чтобы убедиться в количестве баллов. — Тодороки оперся о перила, расстегивая верхнюю пуговицу на рубашке, в которой он прибыл в Трайтон. В театре было душно, несмотря на работающие кондиционеры. — Я говорил Бакуго одеться приличнее.

— Билеты есть, места есть, баллы есть, какая, нахрен, разница? — возмущался тот, одетый в драные джинсы.

— Так, может, Тодороки хотел увидеть тебя в костюме, — раздался веселый голос Киришимы сбоку.

— А потом без костюма, — поиграл бровями Каминари и, поймав грозный взгляд Бакуго, поспешил схватить Киришиму за предплечье и утащить на соседний балкон, на котором их ждал Сэро, то и дело высовывающийся за перила.

Бакуго злобно пялился ему вслед, жалея, что не мог достать сигареты и закурить. Тодороки пробегался взглядом по постепенно заполняющемуся залу и по занимаемым местам. Не сказать, что помещение было большим, возможно, оно вмещало около двухсот человек, пришедших на субботнюю постановку. Царящая суета напоминала мероприятия в Лэдо, на которые Тодороки еще в далеком детстве водила мать. Отец, занятый работой с утра до вечера, практически никогда не присоединялся к ним.

— Джиро сказала, что сегодня будет что-то интересное, — произнесла Ашидо, разглаживая складки на платье и внимательно смотря на сцену, скрытую занавесом и находящуюся сбоку от них.

— Постановка? Я так и не понял сюжет.

— Не, сюжет отстой. — Ашидо вытащила из маленькой сумки упаковку леденцов, запихивая сразу два в рот и предлагая их Тодороки и Бакуго. Они отказались.

— Тут никогда нормального ничего не ставили, — согласился Бакуго, опершийся о перила и задевший локоть Тодороки своим. — Мотался сюда, чтобы поспать, когда билеты дешевыми были. Вон там самое нормальное место, тупо вытягиваешь ноги и спишь. — Бакуго показал кивком головы на противоположные места на балконе, над которыми была выключена перегоревшая лампа.