— Можем посмотреть фотки, — предложил Бакуго, грозно стучащий ногой по полу.

— Ты не против?

— Ну я же предложил, идиот, у тебя слух пропал?

— После того, как ты хлопнул дверью, да.

Монома сейчас наверняка крыл матом их обоих, пробираясь под дождем домой.

Бакуго, захватив со стола переходник, плюхнулся на кровать и положил на колени ноутбук. Тодороки сел рядом, вытягивая ноги и прислоняясь к стене. Он подумал немного и ближе подвинулся к Бакуго, касаясь плечом его плеча (тот не сразу попал в разъем на ноутбуке). Ноутбук издал сигнал, извещающий о подключении нового устройства, и на экране, от яркости на котором зарябило в глазах (в комнате стоял полумрак), появилось окно с файлами. Бакуго щелкнул на папку с фотографиями.

Тодороки находился в предвкушении — возможность увидеть, как жил Бакуго до… до всего, будоражила сознание и разгоняла кровь по венам. Бакуго не отводил взгляда от экрана и напряженно держал ноутбук.

— Охренеть она накачала, — сказал Бакуго, следя за количеством фотографий, переваливших за четыре тысячи.

— Ты не видел их?

— Не. — Покачал головой он и задержал палец над тач-падом, не решаясь открыть первую фотографию. Тодороки не знал, какие слова подобрать, чтобы вселить в него уверенность, и продолжал молчать, не собираясь давить.

Бакуго нажал на самую первую, на которой ему было лет… пять?

— А ты не был милым ребенком, — прокомментировал Тодороки фотографию, на которой маленький Бакуго в кепке с белым черепом отбирал лопатку у другого ребенка.

— Заткнись, наверняка этот парень вел себя, как засранец.

— Да, вот этот, в кепке.

Бакуго ткнул его локтем в бок и щелкнул на стрелку. Фотография сменилась другой, на которой главным местом действия стали качели.

— Тут что, вся моя пленка? Нет ничего нормального?

Тодороки потянулся к стрелке. На следующей маленький Бакуго шел в первый класс.

— В песочнице тебе нравилось больше. — Тодороки подавил улыбку, глядя на явно не желающего заходить в учебное заведение ребенка.

— Смотреть фотки с тобой мне уже не кажется хорошей идеей, — пробормотал Бакуго, пытаясь убрать его руки от клавиатуры. Тодороки же, когда хотел, мог быть очень настойчивым. — Я сам буду крутить!

— Ты будешь проматывать, — веско произнес Тодороки, глядя в злобно сощурившиеся глаза и нажимая на стрелку. На следующей фотографии Бакуго, стоящий на сцене в костюме собаки, что-то рассказывал. Тодороки предположил, что стихотворение. — А слова помнишь?

— Заткнись!!

Тодороки счастливо засмеялся, и Бакуго, готовый во что бы то ни стало вырвать из его рук ноутбук, замер, капитулируя.

Не все фотографии были плохи (плохи они были исключительно в мировосприятии Бакуго).

— Что это? Медведь? — спросил Тодороки, пытаясь разглядеть игрушку. С ней Бакуго сидел на диване, не отрывая взгляда от мультика, в котором рыжий мальчишка бегал наперевес с огромным мечом.

— В глаза долбишься? Это лев! Мистер Кон.

— Мистер Кон… — повторил Тодороки и под грозным взглядом Бакуго прикрыл рот рукой.

Некоторые из них оценил даже Бакуго — где-то он стоял с велосипедом, уже повзрослевший, на других начали мелькать его друзья — темноволосая макушка Киришимы, еще не покрасившего волосы в красный, то и дело попадала в кадр; на других он был запечатлен вместе с родителями — судя по всему, на чьем-то дне рождения (на этих фотографиях он задержал взгляд и нажал на стрелку только тогда, когда Тодороки перекинул руку через его плечо, прижимая к себе и утыкаясь носом в макушку). Чем старше становился Бакуго, тем меньше было фотографий с ним на семейной пленке.

— Я бы сохранил несколько себе на телефон, — сказал Тодороки, когда фотографии закончились. — Где ты с арбузом или в той шляпе.

— У тебя нет вкуса, — пробормотал Бакуго, не раз краснеющий за время просмотра. Он отложил ноутбук, вытащил переходник, из него — карту и спрятал ее в жетон. — Не смей никому говорить о существовании этих фоток. — Бакуго пристроил голову на его груди, крутя между пальцами жетон. — Удалить бы их все нахрен.

— Ты же относил флэшку на базу.

— Ну так я другую папку показал. Я не идиот, чтобы вот этим, — потряс жетоном, — светить.

Тодороки подумывал о том, чтобы сделать копии. На всякий случай. С Бакуго станется.

А потом его сердце забилось часто-часто (так же, как и стучащий по перилам балкона дождь, разбивающийся на десятки брызг), будто издавало предсмертные судороги и должно было остановиться, но — нет (Тодороки даже руку к груди приложил, чтобы убедиться, что оно все еще бьется), потому что на голову свалилось осознание — Бакуго доверился ему настолько, чтобы показать эти «дурацкие» фотографии, в которых маленькими кадрами была продублирована его жизнь.

— Бакуго, — глухо произнес Тодороки. Тот поднял голову, озадаченно смотря на него из-под упавшей на глаза челки. — Я поцелую тебя сейчас.

Бакуго кривовато улыбнулся, облизывая губы (Тодороки внимательно проследил за кончиком языка), и вопреки своему нахальному виду покраснел до кончиков ушей.

— Ты что, фотофил?

— Кто?

— Ну типа человек, который возбуждается от фоток. — Бакуго завел руку за его голову и положил на затылок, притягивая ближе.

— Скорее, от того, кто изображен на них.

— Мистер Кон? — серьезно спросил Бакуго, изгибая бровь.

Тодороки прыснул и, продолжая едва заметно улыбаться, поцеловал его.

Бакуго подался навстречу, раскрывая рот и опаляя жаром, от которого по телу разнеслись тлеющие угли, пробравшиеся под свитер с футболкой. В одежде вообще резко стало жарко, словно их из холодной комнаты выкинуло на необитаемый остров под палящее солнце.

На улице шел ливень.

Тодороки, наверно, никогда не смогли бы надоесть поцелуи с ним. В голове становилось пугающе пусто, тогда как грудь распирало от нежности, перерастающей в раскаленное пламя. Он приоткрыл глаза, смотря из-под ресниц на дрожащие веки и непривычно расслабленный лоб, который хотелось зацеловать — зацеловать хотелось всего Бакуго, оставляя краснеющие засосы по всему телу и, может, глубже, под кожей, чтобы навсегда и надолго — и Тодороки никогда не жалел так, что губы у него были всего одни.

Бакуго сжимал его волосы на затылке, притягивал ближе и доверчиво тянулся к нему сам, углубив поцелуй; перед этим шумно вдохнул — совсем на чуть-чуть оторвавшись, чтобы после примкнуть с большим жаром — будто до этого сдерживался и забывал дышать носом. Скользнул языком в его рот, и затылок Тодороки пронзила дрожь, скатывающаяся ниже, по позвоночнику, оплетая тесными сетями. Обнимавшая Бакуго рука заскользила по чужой груди, пальцами путаясь в складках толстовки и приподнимая ткань, чтобы почувствовать теплоту кожи живота и ниже, отозвавшейся мурашками на его неуверенные касания.

Бакуго разорвал поцелуй, поймав блики в потемневших глазах, и, еще раз поцеловав его в нижнюю губу — больше было похоже на укус, от которого Тодороки подавился воздухом — повернулся, вставая на колени. Он схватил поплывшего Тодороки за плечо и повалил на кровать, нависая над ним.

Тодороки запустил руки под толстовку Бакуго, оглаживая бока и горячую поясницу, спустился ниже, сжимая ягодицы под жесткой тканью джинсов и следя за тем, как огни красных глаз становились все больше.

— Так что насчет монетки? — Тодороки, в общем-то, было плевать, кто и как, просто от накатившего смущения захотелось хоть что-то сказать.

— У нас денег не осталось, ты же уволился. — Бакуго наклонился, целуя его за ухом и щекоча прядями заалевшую щеку, пока своя пылала огнем; Тодороки вот обжигался. — И какая, нахрен, монетка, я уже завалил тебя, — глухо прошептал на ухо, удобнее опираясь на руки; приходилось постоянно следить за шиной.

— Я поддался тебе, потому что ты инвалид на два пальца.

— Засранец тупой. — Бакуго укусил его в мочку уха, и говорить сразу расхотелось. — Я, бля, покажу тебе сейчас, какой я инвалид.

— О, я в предвкушении. — Тодороки запальчиво улыбнулся, откидываясь на подушку и доверчиво подставляя открытую шею. Бакуго задохнулся и чуть не свалился прямо на него.