— Можно долго рассуждать о мотивах Мика.

— Я об этом и говорю. — Впрочем, Бакуго не собирался этим заниматься; последний, кем он хотел забивать голову сейчас, был чертов Мик. — Главное, что он вернул флэшку, остальное меня не касается. Данные никакие не трогал и не менял, как мне Асуи сказала, так что хрен с ним.

— Хорошо, я понял, — сказал Тодороки и выжидательно посмотрел на Бакуго.

— Короче, чувак из бюро узнал о готовящемся расследовании и сообщил Курокаве. Они стерли все ее найденные данные, кроме… — Бакуго показал пальцем на лежащий рядом жетон. — А потом тот разобрался уже с родителями. — Бакуго сжал кулаки. — А я решил после этого разобраться с ним. На площади хотел пристрелить, но один придурок мне помешал.

— В таком случае разбираться нужно и с директором бюро, — осторожно произнес Тодороки.

— С этим пусть Шинсо с Деку ебутся. Мудак из бюро та еще мразь, но не он взводил курок. Хотя и его бы прикончить было бы неплохо, потому что он в этом тоже замешан.

В комнате повисла тишина.

На Бакуго накатила усталость, как если бы он провел на беговой дорожке пару часов, за которые несколько раз слетал с нее, пропахивая носом пол, но каждый раз стойко поднимался, игнорируя негнущиеся ноги. И снова падал, да. Так себе кросс.

— Спасибо, что поделился со мной, — произнес Тодороки, глядя прямо в глаза.

— Ага, — сконфузился Бакуго, цепляясь пальцами за покрывало.

Рассказывать о своей биографии, которую никогда не напишут в книгах и не будут издавать миллионным тиражом, ставя рядом с бестселлерами, было… как скальпелем по коже. Оголенные провода, оголенные нервы, на которых пляшут искры, возносясь к облачному небу. Просто отвратно. И очень смущает.

Тупой Тодороки за полтора месяца умудрился влезть в его жизнь и дальше — глубже, — согрев себе место под так и ни разу не вышедшим солнцем. Вечное затмение вперемешку с грозами и дождями. У Тодороки будто зонтик был и громоотвод (нервы из стали еще).

— Я не рассказывал это никому. О себе, в общем. Вип-инфа, — произнес Бакуго, перебирая вспотевшими пальцами покрывало. И уже тише, вконец снося выставленные стены-замки с многовековыми сводами-куполами: — Для вип-тебя. Ничего не скажешь? Обо всем… обо всем этом?

Бакуго не понимал, что хотел или не хотел(?) услышать. Получить какую-то обратную реакцию?.. Даже обычного кивка стало бы достаточно (или нет). Он запутался.

— Не знаю, что сказать, — произнес Тодороки, пожимая плечами и наблюдая за тем, как покрывало собиралось кривой горкой под чужой ладонью.

— Ну так, блять, придумай. Напряги извилины.

— Я уже говорил, что мне нравится узнавать больше о тебе. И мое мнение не поменялось о тебе после твоего рассказа. Я думаю… — Тодороки посветлел лицом. — О.

— Ну давай, удиви. — Бакуго нахально улыбнулся, вскинув подбородок.

— Я думаю, что влюбился в тебя еще сильнее.

У Бакуго все в груди сдавило, внизу живота тугой ком встал и воздух в легких стал тяжелым, как если бы весил, как несколько теплоходов.

Бакуго никогда не был силен в словах. А действия всегда больше говорили о человеке, чем… да и удавались ему лучше, так что… По крайней мере, говоря через рот, он лажал гораздо чаще, поэтому… Хотя и поступки его не всегда… Нет, все же и с поступками дела обстояли…

— Бакуго, — произнес Тодороки, останавливая его мыслительный поток, грозящий расплющить Бакуго о ближайшие скалы; скалы собственного сознания, в котором опять — апокалипсис из-за тупого…. — У тебя снова такое лицо, будто ты хочешь перебить половину города.

— Я не этого хочу, идиот, — сказал он, вновь сжимая покрывало и потерянно опуская глаза.

— А чего тогда? — Тодороки наклонился чуть ближе к нему.

— Чтобы ты отстал. — Бакуго звучал жалко, звучал смешно, потому что весь его вид — поплывшие глаза, алеющие щеки и поверхностное дыхание.

— На твоем языке это означает «ты мне очень нравишься»? — Тодороки наклонился еще ближе, сокращая расстояние, но недостаточно для того, чтобы можно было встретить чужие губы и накрыть их теплом, от которого само пепелище выгорело бы вновь.

— Да, — сказал Бакуго. — Да, блять, — уверенно повторил, поднимая на него глаза. — Не понятно, что ли?

— Так себе у тебя с объяснениями. — Тодороки перехватил его руку и, переплетя пальцы, бережно прислонил к своей щеке, глядя на Бакуго из-под полуопущенных век. Прислонил наполнившуюся тремором ладонь к своим губам, оставляя легкий поцелуй, сравнимый с тысячью сброшенных бомб.

— Нормальные объяснения. — Бакуго стало душно — куда еще-то? — стало до одури душно, и в голове пронесся морок, под которым у него защемило сердце, наполняя сладостной, предвкушающей болью грудь.

Тодороки поцеловал в запястье; перед глазами все замерцало, наполняясь пыльцой от крыльев бабочек. Улыбался, незаметно кончиками губ касаясь кожи.

Бакуго не выдержал и — выхватив руку, вцепился в ворот свитера и потянул на себя (с действиями все-таки дела и вправду обстояли получше).

Губы встретились с губами, и несколько созвездий взорвалось; голова закружилась. Бакуго целовал жадно и пылко, будто поверить не мог в реальность ставшего сбитым дыхания, рук на шее и плечах, которых было много-мало, и касаний, топящих тело в раскаленном масле. Происходящее звучало там-тамами, которые скандировали «глупо» и «по-детски», повторяли, что такое — поглощающее и всеобъемлющее — никогда не должно было его захватить, а оно — вон, прижало к стене, навалившись, и углубило поцелуй, от которого только задыхаться и оставалось, все сильнее прижимая к себе Тодороки. Кровать стала жерлом вулкана, сама комната накалилась, являя собой поверхность солнца — обжигала и плавила то, что не плавилось под чужими руками, вседозволенно перебирающих пряди на затылке.

Тодороки целовал, позволяя тому вести, льнул к нему, открывал рот и утыкался носом в щеку, не решаясь посмотреть в глаза; он бы ослеп, не совладав с собой, потому что Бакуго, полностью доверившийся, краснел и горел щеками, вздрагивал от робких касаний к горячему животу и бокам и сам тянулся к нему. Голова не соображала, мысли перескакивали с одной на другую, в которых только буквы менялись местами в имени Бакуго.

Бакуго сорвало крышу. Окончательно — отломало с торчащими балками и унесло штормом куда-то далеко, наверняка за тридевять земель, чтобы не быть найденной никогда. Бакуго сам бы ее погнал, если бы вздумала вернуться, потому что какая, к черту, крыша, если Тодороки, этот тупой двумордый, полнейший кретин и болван с припухшими губами и взъерошенными волосами, в которых светлые пряди перепутались с салатовыми, прижимался к нему раскаленным лбом и смотрел так, что не поймешь — то ли начал тонуть, то ли уже.

— Бакуго, — прошептал он, оставляя поцелуй в уголке губ и ниже, прикусив подбородок.

— М? — Бакуго, вцепившись в пряди на затылке, чуть повернул голову в сторону, позволяя ему больше (как никому не позволял).

— Мне кажется, я сейчас тебя трахну. — Тодороки прикусил кожу на шее и тяжело выдохнул, уткнувшись в нее носом; вдохнул едва слышно и прикрыл глаза.

А Бакуго вспыхнул и сгорел, оставшись на кровати тлеющими углями.

Жаркие картины в суматохе пронеслись перед ним — и пальцы, вцепившиеся в покрывало, и зажмуренные глаза, и тяжесть чужого тела, закрывающим собой и ТЭС, и Трайтон, и весь чертов мир.

— Это я, может, тебя трахну, — глухо проговорил Бакуго и отпихнул его (и удивился, что рука поддалась). Тодороки выпрямился, но так и остался сидеть рядом, восстанавливая дыхание и облизывая припухшие губы.

— Подкинем монетку.

— Орел — я трахаю тебя, решка — ты трахаешься мной.

— У меня такое впечатление, будто меня разводят. — Тодороки лукаво сощурил глаза, и Бакуго замер, запечатляя момент — он и не думал, что тот так может.

— Ага-да. — Бакуго ухмыльнулся в ответ. — У нас нет ни смазки, не презервативов.

— Я нашел у тебя ободок под паркетом. Нужно получше поискать. Вдруг что-то завалялось.