— Кому его вообще может быть жаль, он долбоеб, и жаль ему только себя, — сказал Бакуго, раскинувшийся на кровати звездой. — Нет, люди типа все долбоебы, но он вершина долбоебизма.

— У тебя есть своя иерархия? — Тодороки отправил Мономе смайлик, отражающий безразличие.

— Теория четырех долбоебов, да. — Бакуго выставил здоровую руку, расставив пальцы. — По возрастанию. Есть тупые большие долбоебы, тупые маленькие долбоебы, не тупые большие долбоебы и не тупые маленькие долбоебы.

— Прости, что? — Тодороки вытянулся в лице и уставился на него во все глаза.

Бакуго закатил свои и недовольно поднялся.

— Самые бесячие это первые, — принялся объяснять он; не хватало только конспектов и костюма для завершения образа. — Потому что они не соображают нихрена, так еще и ведут себя, как последние мрази, которые только и могут, что на говно исходить. Вот это Монома. — Бакуго показал пальцем на телефон Тодороки. — Тупые маленькие долбоебы не сказать, что супер бесячие, но… — Бакуго почесал затылок, подбирая слова, — короче, они не хотят создавать проблемы, потому что они маленькие долбоебы, но все равно создают, потому что тупые. Вот это Каминари и Киришима, которые натворили всякой херни, а теперь пытаются с ней разобраться. Но типа… они не яркий прям пример, но после произошедшего я их на ранг выше не подниму.

— Пока не пройдут испытательный срок? — пошутил Тодороки, пытающийся уложить в голове информацию (и осмыслить).

— Да. — Бакуго кивнул и продолжил: — Не тупые большие долбоебы — самый опасный тип. Потому что у них мозги работают, но при этом в голове у них дерьмо. Это…

— Мик, — произнес Тодороки вместе с Бакуго.

— Не перебивай меня. — Бакуго погрозил ему пальцем. Тодороки пожал плечами.

— Самые адекватные — это не тупые маленькие долбоебы. Какой-нибудь…

— Тецутецу?

— Нет, спятил? — Вскинулся Бакуго. — Он ко второму типу, в голове только банда и мотоцикл. — Покрутил у виска для большей наглядности.

— Он переживал, когда ты его разбил. — Тодороки прищурился и добавил: — Сильно.

— Ну так а я о чем.

Они говорили обо всем, кроме важного, без конца избегая… избегал только Бакуго, потому что Тодороки-то все высказал еще тогда, когда он струсил и выгнал-невыгнал его из дома, чего ему…

Бакуго, разозлившись на самого себя, выдавил из тюбика больше мази для ожогов, чем хотел, и громко выругался на свое размноженное отражение в зеркале. Ожоги стали чуть менее заметными, но все же собирались стать неотъемлемой частью тела, побеждая в битве сходящие синяки.

Тодороки не говорил ничего по этому поводу. Не вызывался помочь, не говорил, чтобы тот не забывал пользоваться мазью, не наседал и вел себя так, словно не происходило ничего; только один раз бросил ему тюбик, когда тот собирался завалиться спать.

— Если ты захочешь о чем-то поговорить, я… здесь. В прямом смысле, я еще всю неделю отсюда никуда не денусь, — сказал взъерошенный Тодороки, сидя на кровати глухой ночью. Бакуго проснулся от кошмара и комкал одеяло здоровой рукой, пытаясь восстановить дыхание. Он же не кричал, да?.. он даже в подвале не кричал, так какого же…

Он посмотрел на ободранные обои (чтобы различить их в кромешной темноте, пришлось напрячься), пытаясь проморгаться и прийти в себя, но темные стены, возникшие пугающими образами в замутненном сознании, предстали перед ним вместе с горящей лампой — выглядывающей из-за туч луной. Психоделика собственного сочинения, отправляющая его на неделю назад, туда, где подвал, сигареты и наручники.

Тодороки чуть наклонился и взял его за правую руку, напоминая о своем присутствии и вырывая из подкатившей к горлу подвальной сырости.

— Отвали, — сухо произнес Бакуго, закрывая глаза и чувствуя боль в горле. Он переплел их с Тодороки пальцы и медленно выдохнул.

Присутствие Тодороки успокаивало. Привносило в его горящий беспокойный мирок уют, который он не ощущал в полной мере с тех пор, как сбежал из второго. Они были слишком контрастны, чтобы уживаться в четырех стенах, и все же… почти полтора месяца прошло, а Бакуго только сильнее прикипел к Тодороки (и, кажется, продолжал, потому что от чужих мягких поглаживаний по тыльной стороне ладони беспокойный мирок внутри уже не горел — подрывался).

— Ты сам… ты сам как, а? — спросил Бакуго, не смотря на него; нахмурился только сильнее, все еще не желая показывать волнение, но… оно ведь и так исходило от него еще там, в подвале, так что какая уже разница?

— Все хорошо, — мягко ответил Тодороки, крепче сжимая его пальцы.

— Хватит врать, придурок. — Бакуго повернулся — хмурый, сонный, злобно смотрящий на него, какого-то черта светящегося так, будто заменял лампочку.

— Не все хорошо, но я в состоянии справиться с этим, — поправил себя Тодороки. — Услуги психолога здесь вряд ли оказывают, так что выбора у меня в любом случае нет.

Горькая усмешка разрезала губы Бакуго. Прошлась острием по подбородку, оставила надрез на шее, ведя ниже. Подобралась к груди слева, где уже пустили корни связи очередной привязанности — хорошо пустили, глубоко, так, что ненависть и к себе росла из-за произошедшего, и к Тодороки, тупому придурку, залезшего с головой не в свои проблемы. Очередные горки с чувствами, на которых Бакуго сидел в кабинке без крыши и без ремней, готовясь к новой мертвой петле. Именно то, от чего он старался держаться как можно дальше, в итоге настигло его и усадило на аттракцион.

— И не вини себя. Ты делаешь это слишком часто, чтобы в итоге заметить.

— Я не… — Бакуго замолчал, опуская глаза. Взгляд упал на сцепленные в крепкий замок пальцы, едва видимые в темноте. — Отвали, — повторил он, заканчивая разговор; думал, по крайней мере, об этом, но с губ сорвалось: — Я так пересрал за тебя тогда. Я… блять… — Бакуго зажмурился, отгоняя всплывшие стены подвала. Затаивший дыхание Тодороки молчал. — Если ты еще раз выкинешь такую херню, я… я пока не придумал, но готовься к тому, что легко не отделаешься.

— К сожалению, человек, который мне не безразличен, — по нервам Бакуго разнеслись удары тока, — постоянно попадает в… — Тодороки задумался ненадолго; Бакуго даже не заметил паузы — в голове стоял глухой шум, — разной степени опасные ситуации. Обещать ничего не могу.

Тодороки поднялся с кровати, возвращаясь к себе на диван. Бакуго укрылся одеялом с головой, продолжая ощущать жар на правой ладони (и на щеках). Спустя час он пришел к выводу, что Тодороки попадает в «разной степени опасные ситуации» тоже, поэтому и он «обещать ничего не может», но говорить об этом было уже поздно.

На следующий день Бакуго поймал кинутый баллончик с краской, чуть не попавший в его лоб.

— Ты охренел? — возмутился Бакуго, сжимая баллончик. — Зачем ты вообще его достал?

Тодороки вытащил из заднего кармана телефон, разблокировал его и показал дизайн броской комнаты, стены которой были разрисованы ярким граффити.

— У тебя слишком уныло.

— Эй, моя квартира лучшая в районе. — Бакуго выхватил его телефон, пролистывая картинки домашних комнат и общественных мест с граффити, складывающиеся в простенькие городские сюжеты. Ничего дерзкого или выходящего за рамки приемлемости Лэдо — Бакуго нарисовал бы что-то более вызывающее, если бы ему предложили (можно и без предложений, чистой стены оказалось бы достаточно).

— Только в твоих мечтах. — Тодороки наклонился, чтобы достать еще несколько баллончиков и выставить их на полу. Бакуго засмотрелся на его задницу, обтянутую тканью джинсов. — Ну так что? — спросил он, развернувшись и приподняв бровь. Бакуго резко отвернулся, засовывая руку в карман и смотря на стену.

— Вонять будет. Придется балкон открывать. И я не знаю, что сюда можно впихнуть. Хотя… — Бакуго почесал затылок и заходил из угла в угол. — У меня была мысль сделать дыру в стене.

— Бакуго, я говорил про граффити, а не про порчу имущества.

— Да бля, дыра в стене. — Бакуго показал на стене примерные очертания. — Типа. Рисунок такой. — Посмотрел на несколько баллончиков с темными и несколькими яркими цветами — красный и желтый вместе с почти закончившимся белым. И зеленый, зеленого было целых два. — Здесь либо на космос, либо на лес.