========== XVIII. Оранжевая ночь. 35-49 ==========

Бакуго сидел на кровати и сонно смотрел на пальцы левой руки, на которые была наложена шина, закрепленная на запястье. Она доходила до ИРСа, показывающего всю ту же «8» — перчатку пришлось снять (процесс обошелся не без стиснутых зубов и не без сдавленных ругательств) и положить на верхнюю полку шкафа. Полуденное солнце скрывалось за густыми облаками, разлучая жителей Трайтона с последним теплом. Бакуго не мог сказать, как уснул, — после того, как они сели в предоставленную Миком машину, события запуталась в канители воспоминаний.

Они завалились в квартиру, ключи от которой Тодороки держал в кармане джинсов (свои обратились расплавленным куском железа в подорванном баре). Меньше, чем через полчаса, в квартиру раздался настойчивый стук вместе с громким «Бакуго! Тодороки!», разнесшимся по этажу. Дверь открыл Тодороки, впуская в помещение Киришиму вместе с поднятой во время сна врачом (та не бывала на выездах, только редко — очень). Врач, осмотрев его руку, сообщила о невозможности сделать рентгеновский снимок и наложила шину, предупредив, чтобы тот не снимал ее, пока не придет в больницу через три недели, и напрасно не тревожил руку. Тодороки с Киришимой торчали рядом и раздражали. Киришима суетился, ходя из угла в угол, и бормотал, какие они дураки, раз влипли в разборки между бандами (вскоре врач заставила его сесть и замолчать). Тодороки сидел на диване, наблюдая за действиями врача, осматривающего раны и ушибы, и молчал, сморенный произошедшим.

Произошедшее характеризовались громким словом пиздец.

Бакуго встал с кровати и направился в ванную, чтобы смыть въевшийся в нос запах подвала (не только в нос, но и под кожу, в вены, где пустился по ним, красным каналам, личинками копошащихся опарышей). Закрыл дверь, стянул футболку и оперся руками о раковину, стараясь не напрягать левую. Посмотрел на свое размноженное отражение и увидел копии синяков на плечах и груди, налившиеся синим, на разбитые губы и фингал под глазом, на оставшиеся следы так и не смытой из-за усталости крови. Обычный видок тех, кто нарывается на проблемы в подворотнях и по чистой случайности остается жив. Бакуго сцепил зубы. Он провел рукой по шее, на которой виднелся ожог, и опустил взгляд ниже, на грудь и живот, на которые приходилось несколько красных отметин, уже менее болящих после промывания и нанесения мази (перед глазами возник Даби, выдыхающий дым от сигареты в его лицо и сразу же подносящий ее к оголенному животу; магма растекалась по все большему участку кожи, поддаваясь горящему в подвальной темноте ярко-красному; помнились сжатые до болящих скул губы, прижатая чужой ногой рука к холодному полу и расплывающееся лицо ухмыляющегося Даби; повторять-пока-не-надоест).

Бакуго повернул вентиль, пуская мощную струю холодной воды и ставя под нее голову. Ту сковало, и затылок, на котором еще не зажила рана (ну хоть без сотрясения), заболел, зато в голове стало до звенящего пусто, словно вместе с водой в сток уносились последние два дня, запомнившиеся горящей лампой, сыростью, холодом и болью.

Бакуго залез в душ, держа левую руку на весу и смотря в протекающий потолок.

Он никогда не расскажет никому, как сильно ему было страшно в том темном подвале.

Он вошел на кухню, в которой Тодороки сидел на стуле, держа телефон и кружку.

— Я хотел приготовить завтрак, но готовить не из чего, — сказал Тодороки, посмотрев на него, одетого в футболку и джинсы. — Мы обречены на смерть от голода.

— Ну сдохнем и сдохнем, — сказал Бакуго, хотя хотел сказать совсем не это. Он сам не понимал, что именно, потому что мысли разбегались и слова в предложения не формулировались при малейшей попытке стать отголоском чего-то адекватного.

— Не это я планировал, — ответил Тодороки. По его глазам тоже казалось, что он хотел сказать другое. Смотреть, наверно, нужно было только в них, потому что по лицу никогда ничего не понималось; только за редким исключением, когда эмоции били фонтаном, напоминая снесенные пожарные гидранты. Как это было вчера, когда тот возник в дверном проеме подвала, или когда сдохший ублюдок… вчерашние картины вновь предстали перед ним: и сидящий на коленях Тодороки, и пистолет в его рту, и угрожающий трахнуть его ублюдок.

— Напишу Киришиме потом, — хрипло произнес Бакуго и откашлялся, проклиная все.

— Я уже написал. — Тодороки показал на телефон в руках. — Обещал прислать Каминари вместо себя.

— Заебись.

— Мне стоит сказать спасибо за то, что ты не выписал меня. — Тодороки провел пальцами по кромке наполовину пустой кружки с остывшим чаем.

— Так я и не выгонял тебя. — Бакуго отвернулся к окну. Виднелся клочок серого неба.

На кухне стало тихо. Только носящийся по округе ветер лениво завывал из-под щелей и вламывался в квартиру, готовясь устроить праздник по случаю победы над спрятавшимся в углу теплом — батареи не грели.

Говорить о том, что произошло в баре, они не решались. Один идиот попал в заваруху, ничего не подозревая, другой в эту заваруху влез сам, лично, хорошо (или нет) подумав перед этим. Выбрались и ладно, к черту все.

…Вот только к черту ничего у Бакуго не посылалось: что подвал, все еще преследующий сыростью (захотелось плотнее закрыть окна и закутаться в толстовку), что Тодороки, прижимающийся к его плечу лбом, будто Бакуго был самым… Бакуго осек себя.

— Нам здесь сидеть две недели? Какие… планы? — поинтересовался Тодороки, все так же не отлипая от кружки, будто его рука примагнитилась к ней.

— Да хер знает, — пожал плечами Бакуго.

Две недели в однокомнатной квартире без возможности выйти на улицу из-за пресловутых датчиков смутно представлялись что одному, что другому.

К вечеру к ним пришел Каминари, притащив сумку с продуктами, и передал от всего подполья, что они последние идиоты (он сказал не только это, слов было много, еще больше, чем вчера от Киришимы, потому что к ним присоединились переданные возмущения и переживания узнавших новости друзей; Тодороки — Бакуго не был уверен — удивленно приподнял бровь, когда речь зашла о беспокойстве за него). Бакуго послал Каминари, не отрываясь от разборки продуктов, Тодороки поблагодарил за помощь, закрыв за ним, спешащим на базу, дверь.

Две недели медленно потащились, напоминая выползших на пустую дорогу черепах и пространно глядящих на преграду длиной в несколько метров — хорошо хоть, что без машин в обе стороны.

Просмотры фильмов, скитания по просторам интернета, забег на маленькую личную библиотеку Бакуго спасали какое-то время, служа щитом от разговоров, которые… которые что? Когда он еще не был похищен ублюдками Даби, он собирался позвонить Тодороки, чтобы просто услышать его голос, потому что в висках стучало от ломки по двумордому засранцу, случайно залетевшему в его жизнь и поселившемуся в ней; сейчас Тодороки находился рядом — сидел в нескольких сантиметров от него, подперев спину подушкой, и неотрывно следил за тем, как сгорали три билборда, пока у Бакуго сгорало плечо от его близости.

Ничего он ему сейчас, конечно, не скажет.

Цепляться за него в подвале, притягивать к себе и проводить рукой по щеке, ероша волосы, казалось самым нормальным и самым правильным. Стены сдавили бы его, потолок опустился бы на голову, переламывая кости и превращая их в труху, отпусти он Тодороки тогда.

А здесь — давай, протяни руку — …

Бакуго сложил руки на груди, продолжая пялиться в экран и пытаться понять суть фильма.

А здесь на него навалились так и не решенные с самим собой вопросы (удар по голове в гараже — не тот итог, на который он рассчитывал). Он не мог отрицать очевидное (поздно уже) — влюбленность, но… но. «Но» представляло из себя сотни подвалов, сотни выстрелов и сотни всего, способного уничтожить его только начинающий строиться песочный замок с кривыми сердцами вместо ворот.

Через пару дней Тодороки пришло сообщение.

— Монома прислал фотографию, на которой работает один в баре и подыхает от нагрузки. Мне его не жаль. — Уже тише добавил он, поднося телефон к подбородку: — Кажется, он все же переживал.