— На ваше имя поступило обращение об обвинении в клевете от двух лиц, имен которых я не могу вам назвать из-за системы защиты пострадавших. До тех пор, пока вы не достигните пятидесяти баллов, нам запрещено оказывать любую поддержку от имени Лэдо и выдавать льготы.

Тодороки придвинулся ближе (он наконец сумел двинуться); его спина стала стальной, взгляд в ледяной панике забегал по стойке.

— Клевета? — повторил Тодороки, пытаясь вспомнить события последних дней. — Но я ни на кого не клеветал.

— У вас зафиксировано резкое падение в количестве пятидесяти баллов. — Девушка сложила руки на груди, изгибая бровь. — Сомневаюсь, что вы ошиблись, когда отправляли обвинение за переход дороги на красный.

Тодороки поднялся.

Из бюро он выходил со звоном в ушах.

Да, он не обвинял никого в том, что тот перешел дорогу на красный, он всего лишь был обвинен в клевете от двух человек. Тодороки судорожно вдыхал и выдыхал, пока голове кружилась, словно ее стащили с шеи и запустили в космос одним выверенным ударом ноги.

Он помнил законы, установленные правительством, потому что еще при переходе в старшую школу сдавал тест по ним и набрал максимальное количество баллов. Законы и правила были спрятаны в подкорку его мозга и залиты цементом. В них ни слова не говорилось о том, что за клевету снимают пятьдесят баллов.

Какие, господи боже, пятьдесят баллов?

Осознание того, что он был выкинут из списка добропорядочных граждан даже в Трайтоне без надежды найти жилье или устроиться на работу, пронеслось над ним метеоритом, который, рассыпавшись на мелкие камни, приступил к бомбежке. Тодороки погребался под землей и камнями, пока привычный мир становился все менее виден из-за песка и почвы на лице.

Тодороки прошел к дальней лавке на площади. Его состояние было копией, беспощадной калькой с того, в котором он был выгнан вчера из города. Колесо Сансары сделало свой круг, принося за собой пустоту.

Время шло, отсчитывая секунду за секундой. Тодороки постепенно приходил в себя, повторяя раз за разом, что это какая-то ошибка, какая-то неисправность в программе, возможно, они что-то перепутали, наверняка так и было, ведь иначе…

Тодороки откинулся на спинку лавки и потер виски, на которые опустилась давящая боль, сравнимая с весом нескольких грузовиков.

Нужно подать прошение, в котором он требовал пересмотреть наказание; в нем разобраться — дело пяти минут…

Может быть, он сможет узнать о том, что ему делать, у Бакуго. Девушка за стойкой явно не была настроена дружелюбно по отношению к нему, поэтому и уточнять у нее детали Тодороки не видел смысла. Кроме того он только сейчас начал понимать, что неприятное чувство, которое он испытывал рядом с ней, смутно напоминало презрение.

Тодороки опустил голову и зарылся в непослушные волосы пальцами.

Это не было тем, с чем он был готов столкнуться, никогда не имея рейтинг ниже восьмидесяти. Хотелось встать под душ и смыть скользкую неприязнь.

Тодороки посмотрел по сторонам в поисках Бакуго. Прошло уже больше двадцати минут, но его нигде не было видно. Он поднялся с лавки, решив отыскать его самостоятельно.

Он направился в сторону переулка, расположенного между жилыми домами, на первых этажах которых находились бытовые магазины. Именно в нем поспешно скрылся Бакуго. Тодороки перешел дорогу, повернул налево, ступая на узкий тротуар, на который выходили окна квартир (о которых он теперь мог забыть).

В небольшом закоулке он обнаружил знакомый силуэт в капюшоне. Бакуго стоял рядом с сутулым парнем, накинувшим на голову капюшон, так, что его лицо было полностью скрыто, и забирал несколько таблеток в прозрачном пакете.

Бакуго, почувствовав затылком чужое присутствие, резко повернулся, блестя покрасневшими от злости глазами.

Незнакомец, убрав пакет в карман куртки, выскользнул из закоулка, едва не столкнувшись с Тодороки, заметившим пепельно-белые волосы с двумя свисающими прядями.

— Я же сказал ждать у лавки, кретин, — прошипел Бакуго, судорожно засовывая деньги в карман джинсов.

Бакуго никого не убивал (вроде бы, но уже не факт), не продавал людей в рабство и не продавал оружие.

Бакуго толкал наркоту.

— Я все думал, зачем тебе нужен я, — произнес Тодороки, смотря на то, как лицо Бакуго искажается в судороге. Он был слишком огорчен(?) для того, чтобы обращать внимание на напрягшиеся мышцы на плечах. — Чтобы продавать наркотики и не падать в рейтинге.

Простая математика складывалась в клиническую картину змеи, пожирающий собственный хвост.

А Тодороки тут недавно о Колесе Сансары рассуждал; что за детский сад.

— Заткнись!

— Одно дело, когда ты ломаешь свою жизнь, но ты…

— Заткнись, ублюдок! — Бакуго, резко подбежав к нему, схватил его за ворот толстовки и припечатал к стене. Лопатки засаднило от боли, несмотря на толстую ткань, в ушибленной голове поднялся звон, в лапы которого Тодороки уже почти дружественно упал. Бакуго стоял над ним, дышал загнанно в лицо и кривил губы, пока лавины ненависти пронизывали Тодороки насквозь. — Заткнись, ты нихрена не знаешь!

— Ты бы мог устроиться на работу и зарабатывать деньги честным…

От удара кулака в солнечное сплетение Тодороки согнулся пополам. Он шумно втягивал выскользнувший воздух, пока слова Бакуго клокотали над ухом:

— Конченный мудак, ты нихрена не знаешь и считаешь, что можешь меня учить?! Устройся на работу?! Живи честно?! А нахуй ты сходить не хочешь?! — Бакуго оттолкнул его от себя, отчего Тодороки вновь налетел на стену. — Ты думаешь, что ты лучше меня?! Ты — кусок дерьма, который не видит дальше баллов на своей руке!

Воздух между ними искрил, разбивался об бьющие в землю молнии и сносился под штормами откровенной неприязни. Два потемневших красных глаза в упор смотрели в другие, разноцветные, пока зубы обоих были сжаты до острой боли в челюсти.

Тишину закоулка между домами нарушили удивленные голоса с площади. Бакуго отвернулся от него и направился на площадь, скрываясь за поворотом.

Тодороки через несколько секунд направился за ним, поправляя ворот толстовки; болел живот и бок, за который он держался. Он пытался понять, из-за чего поднялась суматоха, когда услышал Бакуго, стоящего с широко раскрытыми глазами:

— Какого… какого хрена?

Тодороки проследил направление его взгляда и увидел, как на экранах домов, на которых раньше показывалась реклама, появился обличающий несправедливость устройства Трайтона громкий текст с призывом к его свержению.

========== IV. Синий день. 2-3 ==========

Еще до того, как переполох на площади стих, Бакуго скрылся среди удивленных фигур, пялящихся на экраны. Тодороки не пошел за ним. Огорчение от увиденной картины в подворотне продолжало нарастать, как если бы ожидания пошли бы по другой дороге и не встретились с реальностью (ожидания всегда были только нашей личной головной болью).

С экранов еще не пропал текст, в котором обличалась несправедливость Трайтона и выражалось ярое недовольство из-за сложившегося порядка. Тодороки не представлял, какую работу проделала группа лиц (их, он не сомневался, уже отследили по встроенным в ИРСы трекерам), чтобы вывести обращение на широкую публику, но предполагал, что то было тщательно спланировано. Несмотря на суету и тихо перешептывающихся жителей, которых цифровая провокация озадачила, смутила и напугала, потому что подобных вещей на памяти Тодороки не случалось, сам он был далек от всеобщего ажиотажа. Его проблемы были гораздо существеннее, чем попытка кучки не особо умных людей во всеуслышанье огласить свое несогласие с царившим порядком.

Тодороки, оставшись один посреди плохо знакомого района, озирался по сторонам, наблюдая за постепенно оживающими людьми и возобновляющимся мерным течением жизни. Бакуго вряд ли захочет видеть его когда-либо — слишком ощутима была неприязнь и яд в словах, когда он сжимал ткань толстовки в переулке. Тодороки больше не мог оставаться на месте и, решив, что в первую очередь ему нужно разобраться со своими проблемами (которых накапливалось все больше и больше; еще немного и из них можно будет построить кривую башню), направился в бюро.