В 15 лет я не знала людей, и от чистой души стала делать в спорте всё, на что была способна. Лишь через пару месяцев поняла, что я – белая ворона, лишняя деталь чужой машины, ход которой налажен задолго до меня. Одноклассницы тренировались по нескольку лет, занимались в поте лица, а я, едва придя в интернат, побила все их рекорды в беге. Чужие успехи обижают людей, но разве я могла это знать?

Латгинец вряд ли скажет в лицо то, что думает. В Латгинии как в Японии: нужно понимать полувзгляды, полужесты, тонкие оттенки голоса. Тебе скажут "доброе утро" и улыбнутся, но в складках губ, в еле заметном отблеске зрачка можно уловить то, что действительно хотел сказать человек. Насмешка, восхищение, презрение: всё передается языком двойного дна, который мы усваиваем с молодых ногтей. Вряд ли латгиннец будет говорить тебе "нет". Он скажет: "над вашим вопросом надо подумать", и будет думать полгода. А когда ты позвонишь, то ответит: "если что-то проясниться, я вам перезвоню".

В спортивном интернате мне никто не сказал, что мной недоволен. Одноклассницы лишь наблюдали за мной и были вежливы и добры. Мне даже помогали, дотошно объясняя, как надо заправлять кровать и куда ставить зубную щетку в общей умывальной. Я же, наивный ребёнок, делала пробежки, приседания и отжимания. Помнится, кто-то сказал, что скоро соревнования в Сильвине, и там решат, кто попадет в латгинскую сборную. Попасть в сборную было заветной мечтой любой ученицы, ведь это значило аплодисменты, большие стадионы и вожделенную заграницу, таинственную и недостижимую. К этому готовили всех нас, прекрасных юных дам, которых было человек под 100. Но стать счастливицами должны были пара-тройка избранных. Впрочем, я об этом думала мало.

Помню солнечный день, контрольный забег, к которому все готовились, будто к Страшному суду. Посмотреть на нас приехали большие люди, спортивное начальство из столицы! Помню волнение, суетливую разминку в спортзале, доброжелательные и ободряющие взгляды одноклассниц. До выхода остается минут 10, сижу в раздевалке, но симпатичная девчушка вдруг зовет меня в коридор. Спрашивает про свою тетрадку по математике: не видела ли я её? Конечно, я не видела. А тетрадку по латгинскому языку? Она тоже куда-то запропастилась. Я лишь пожимаю плечами.

Возвращаюсь в раздевалку и открываю свой шкафчик, чтобы взять кеды. Но их нет! Заглядываю в соседние шкафчики, ищу под лавкой, перебираю вещи в ранце. Меня прошибает холодный пот. Смотрю на девочек испуганно и жалостливо, но ничем, кроме сочувствия, мне помочь не могут. Быть может, кто-то отнёс кеды на стадион? В панике мчусь к беговой дорожке в одних белых носках. Тренер смотрит удивлённо и злобно: "Дарьяна! Где обувь?". Ко мне бегут одноклассницы. Моих кед не нашли, зато принесли мне другие, почти по размеру. Нет предела человеческому добру. Кидаюсь на лавку и срочно их натягиваю. Времени разбираться нет, мой черёд бежать. Сосредотачиваюсь, беру низкий старт. Рядом на старте мои соперницы, недвижимые, словно кресты на кладбище. Сердце стучит, мир вокруг замирает… Три, два, один, и я бешено мчусь по красному гарию, обгоняя девочек и чувствуя, как стопам становится тепло и влажно.

Кажется, финишная ленточка рядом, в нескольких секундах, но ноги движутся всё медленнее. Соперницы вырываются вперед, а я лишь дохрамываю до финиша и сажусь на дорожку. Пальцы и стопы странно щиплют, и я не пойму, отчего так случилось. Через футбольное поле ко мне бежит наша врач, затем срывается тренер. С трибуны стадиона наблюдает горстка людей в пиджаках. Врач и тренер щупают пульс, задают вопросы, но я не знаю, что им ответить. Тренер поднимает меня и я из последних сил, собрав волю в кулак, хромаю на скамейку. Вместе с врачом расшнуровываем кеды, осторожно тянем, снимаем. Из кед сыплются битые бутылочные стекла. Я начинаю рыдать. Тренер уходит, чтобы провести очередной забег.

Дело, конечно, не в национальности, ведь люди злы по природе, а дети – тем более. Вам, наверное, интересно, чем всё кончилось? Ничем. Тренер, врач и директор сделали вид, что ничего не случилось. Неделю я пролежала на кровати, иногда ковыляя в медпункт, чтобы сняли старые тампоны и вставили новые. Зелёнка, зелёнка, зелёнка. Мне повезло, что стекла не проникли глубоко и не пришлось делать операцию. Через неделю раны болели меньше, я даже стала спать по ночам. Не было ни расследования, ни наказания виновных, ни даже упоминания о моей беде. Меня тихо списали со счетов.

Я стала затравленным зверьком, маленьким и сгорбленным, но внутри меня поселилась животная злость. Неоткуда было ждать ни помощи, ни защиты. И, сидя на стадионной скамейке, я всё хотела, чтобы кто-то из одноклассниц меня задел, и тогда я смогла бы её убить. Но меня не трогали, и даже наоборот, стали относиться ещё вежливее. Через пару недель приехала бабушка и забрала меня домой. Так окончился мой спорт.

Порой мне кажется, что я до сих пор боюсь наступить на стекло. Лет до сорока шрамы не болели, но сейчас, в пасмурную погоду перед дождем, они ноют, изматывая нервы. Иногда думаю: где же теперь эти прекрасные девочки из интерната? Среди латгинских спортивных звёзд я за всю жизнь не увидела ни одной из них. Чем они теперь занимаются? Помнят ли меня? Хотят ли прощения? Стыдно ли им сейчас? Когда люди что-то делают вместе, то и вина за содеянное – общая, а значит, ничья. Думаю, что не помнят, не хотят, не стыдно.

Вчера напилась с моим молодым Робертом. Дело даже до любви не дошло. Ночевала в общаге, утром пришла домой, а муж невозмутим, как Будда. Сидит и сосредоточенно копается в телефоне. Но ведь от меня до сих пор пахнет! Пускай взорвётся, обругает, оскорбит Или хотя бы что-то спросит. Но ему всё равно, и я думаю, что равнодушие – самое изощрённое зло. Вчера опять ходил к своей молодой, обо мне не думает, и даже не пытается этого скрыть. Подлец, другого слова для него не найду. Не будь его мерзких измен, я была бы другой.

Впрочем, завтрак у нас вышел по-латгински милым: ели яйца вкрутую, улыбались и делали друг другу комплименты. Идиллия! И тут Альфред вдруг прислал СМС: "Я на месте". Значит, ждёт на квартире. Не поехать нельзя, ведь лучше сгинуть, чем не выполнить приказ. "У Ляны ночевала, забыла косметичку, надо вернуться", – говорю. Муж молча улёгся на диван и включил телевизор. Вот и хорошо! Если ему все равно, то мне тем более. Встречается он с молодой или нет – какое мне дело? Пусть оба летят в пропасть к чертям собачьим!

Взяла пару баночек пива, приехала к шефу. Альфред мрачный, взгляд у него тяжелый. Руку положил на колено, словно плеть. На фоне оконного стекла его чёрный профиль согнут, будто переломлен пополам. Наверное, вчера тоже пил. Я села на диванчик, закинула ногу на ногу.

– Какие новости? – спрашивает, и чувствую, что в нём бродит злость.

– В пятницу виделась с Трубачёвым, были на концерте. Но пока ничего не выяснила, – говорю тихим голосом.

– Я о другом. Как у тебя дела с мужем?

– Я-то разведусь в любой момент, но ты всё равно женат, – продолжаю со смиренной интонацией. – Или ты хочешь иметь меня в качестве тренажера? А что, очень удобно: потрахался с женой, потрахался со мной, вернулся к жене. Но пойми, я живой человек, мне больно.

– Я же тебе говорил, что не всё сразу, – пытается отмахнуться Альфред.