Джеймс еще успел услышать, как Брюс сказал: «Вот и все», и вроде бы хотел открыть рот, чтобы поблагодарить, но уснул — провалился в сон, как в яму.
========== Глава 4 ==========
Глава 4
Джеймс вбил в стену не один, а два гвоздя: на одном теперь висел ловец, а рядом — портрет, подарок Солнца, который тот дорисовал в ночь после праздника и воссоединения Джеймса с рукой. Портрет был очень красив, но не слишком похож — возможно, Джеймс мог бы быть таким, если бы на своем жизненном пути не встретился с Мастером и какими-то еще забытыми, однако оставившими неизгладимый след горестями, но он таким не был и не вполне понимал, зачем Солнце его приукрасил. Сэм спорил, указывал на шрамы и худобу нарисованного тела, утверждая, что сходство практически фотографическое, а Джеймс качал головой, удивляясь, почему Сэм не видит. Почему никто не видит.
К новой руке не пришлось долго привыкать, она с самого начала чувствовалась и вела себя, как родная, и даже лучше родной, потому что, подобно крыльям Сэма, была разной: Джеймс ощущал ею гладкую бархатистость цветочных лепестков и в то же время без малейшего ущерба и болезненных ощущений прищемил однажды пальцы тяжелой дверью. Тони признался, что никакого технического обслуживания руке не требуется — мрачно, будто расстроенный отец, чья выросшая дочь улетела на другую сторону земного шара, на прощание наказав забыть о ее существовании.
Время ускорилось, дни теперь шли быстрее, потому что тело, словно получив долгожданное разрешение, сосредоточилось на еде и сне, и Джеймс мало что делал, бодрствуя лишь урывками: завтраки, обеды, ужины, перекусы (Солнце таки нашел протеиновый порошок, оказавшийся, несмотря на заявленный на этикетке шоколадный вкус, порядочной гадостью). Немного погодя, когда сил стало хватать на упражнения, Джеймс начал сопровождать Солнце на утренних пробежках — в странной предрассветной мгле, когда непонятно было, бежишь ты, летишь или плывешь, а перед пробежками они разминались и растягивались. Солнце брал Джеймса за ноги, по очереди, тянул — осторожно, но без послаблений, а Джеймс жаловался на щекотку, и волны жара от горячих пальцев разогревали мышцы как хороший массаж.
Сон более или менее наладился, однако ночи по-прежнему давались Джеймсу нелегко: подаренный Сэмом ловец не мог отогнать плохие сны и шепчущий в голове множественный голос, но просыпаться сделалось проще; и когда густая кровь начинала наполнять легкие, а клеймо, обжигая, проявлялось на шкуре, Джеймс сам выныривал из сна, а потом засыпал вновь. Кроме того, ему помогало чужое присутствие, поэтому по ночам с ним все время кто-нибудь был. Иногда Джеймс, открывая глаза, видел Сэма — в сиянии светильника-луны тот читал книги в мягких обложках или чинил ловец, заменяя истрепанные в борьбе с кошмарами перья новыми. Иногда с ним оставались Ванда и Наташа, обе вязали что-то теплое и бесконечное, переговариваясь едва слышным шепотом. Иногда рядом оказывался Солнце, непременно с карандашом и блокнотом, порой — в компании Дикси, и Джеймс тянулся к нему в полусознании, но проваливался обратно в сон, не успев завершить движение. Раз или два к Солнцу присоединялся Тень; Джеймс потом сомневался, не приснилось ли ему это, что стало бы приятным разнообразием среди образов боли и смерти. Сплетясь, они оставались почти неподвижны, и Джеймс, глядя из-под тяжелых, налитых сном век, смутно подумал, что его самого Солнце бы поглотил стремительно и безвозвратно, как огонь поглощает сухую траву, но Тень даже в этом тесном слиянии сумел остаться собой, резким черным силуэтом, самодовлеющим.
(«Он смотрит». — «Пусть». И темнота).
Ничего не происходило, и это было хорошо.
Перед первым представлением с настоящими зрителями на стоянке был устроен консилиум. Джеймс стоял в центре круга, слегка ежился от всеобщего внимания и, чтобы отвлечься, разглядывал трейлер, через бок которого тянулась нарисованная Солнцем афиша, только не маленькая и бумажная, а огромная и как бы вплавленная в серебристую обшивку. Всякий раз, когда Джеймс смотрел на один край, картинки на противоположном краю начинали едва уловимо двигаться, а стоило перевести на них взгляд, как они застывали, зато движение начиналось на другом краю. Раздосадованный таким коварством, Джеймс переступил ногами и тяжело вздохнул.
— Не вздумай так делать, — Тони погрозил пальцем. — Ты не раб на галерах. И что за скорбь еврейского народа в глазах? Смотри веселее, Флаттершай. Улыбайся.
Джеймс попробовал улыбнуться, и Тони закрыл лицо рукой.
— А давайте его под клоуна раскрасим, — предложил он, ни к кому конкретно не обращаясь. — Намалеванная улыбка и то правдоподобнее смотрится.
Впрочем, к облегчению Джеймса, большую часть труппы волновали другие вопросы, не столь сильно от него зависящие.
— Ну, шрамы, и что? Не гримировать же его целиком, — горячо говорил Сэм. — Внизу попоной закроем, вверху — толстовкой. Вечера уже прохладные, выглядеть будет естественно. Заодно и объемов зрительно прибавится. А лицо и так вполне презентабельное, вон, даже щеки появились.
— Утютю, — пробурчал Тони и попытался ущипнуть Джеймса за подбородок, но Джеймс увернулся.
Тень смотрел так, будто пытался взглядом просверлить в его солнечном сплетении дыру.
— Не свалишься на пятой минуте? — поинтересовался он тоном, явственно подразумевающим, что заботит его единственно имидж цирка, а никак не благополучие Джеймса.
— Я вчера катал Ванду, — сказал Джеймс, подавляя желание потереть грудь в том месте, куда впивался пристальный взгляд.
— Полтора часа, — поддакнул Солнце.
— Последние двадцать минут — рысью, — добавила Ванда со вздохом.
Лицо ее было несколько страдальческое, а движения — чуть скованные, потому что ни Джеймсу, ни Солнцу, ни даже самой Ванде не пришло в голову, что полтора часа верховой езды для непривычного человека всенепременно аукнутся на следующий день. Осознав промашку и переживая, как Ванда будет танцевать, Джеймс все утро рассыпался в извинениях и добился лишь того, что Ванда при виде него нервно улыбалась и пряталась в трейлере.
Тень этот ответ почему-то не устроил, и он истязал Джеймса еще добрых десять минут, прежде чем, наконец, дать добро.
Так Джеймс оказался на земляной площадке возле купола — начищенный до блеска даже в тех местах, которые были совершенно не видны, в новой попоне, любимой толстовке, с сумкой для денег на поясе (ремень сумки, по причине отсутствия седла, заменял луку) и в окружении повизгивающих от восторга, самых настоящих, не воображаемых детей.
Шоу началось — и закончилось — гораздо раньше обычного, солнце только недавно село, на площадке было светло, как днем, и в электрическом свете стены шатра казались сделанными из обычной, пусть и непривычно темной парусины. Изменилось ли что-то внутри, Джеймс не знал, поскольку на представление его не пустили, велев готовиться морально.
На другом конце площадки Солнце с виртуозной скоростью рисовал на детских лицах неведомые цветы, затейливые полумаски и смешные звериные мордашки — непрерывно что-то рассказывая и лучезарно улыбаясь. Наверняка маленькие зрители души в нем не чаяли. Тони изображал живую мишень — он выдавал желающим несколько мячиков и предлагал попасть в себя с определенного расстояния. Мячики, по-видимому, были мягкие, едва ли способные причинить вред даже обычному человеку, не говоря уже о Тони, чья бронированная кожа выдерживала попадание пуль, но чем-то это развлечение Джеймсу безотчетно не нравилось, и он ощутил облегчение, когда Тони свернул свой аттракцион и куда-то исчез. Ванда продавала алые леденцы, которые накануне приготовила вместе с Наташей. Работа Сэма напоминала его собственную: тот тоже катал детей, только не на спине, а на руках, невысоко и недолго — толпа вокруг него собралась порядочная, но Джеймс в этом нечаянном соревновании определенно лидировал. Брюса нигде не было видно, как и Наташи с Тенью: Халк, как успел узнать Джеймс, плохо переносил шум и суету, в особенности, вне привычного круга общения, а своеобразный внешний вид Тени и Наташи, отлично вписывающийся в жутковатую эстетику циркового шоу, очевидно, был не столь выигрышен за его пределами.
