— Что с рукой? — прохрипел Тень, остановившись неуютно близко.

— К сожалению, — сказал Брюс, — отмирание тканей зашло слишком далеко. Я не вижу вариантов, при которых можно было бы ее сохранить.

Сэм, полузабытый, тихо чертыхнулся будто бы где-то вдали, и почти одновременно с ним Джеймс из-под завесы грязных спутанных волос произнес тихое, но твердое «нет». У него не было ничего, и его собирались лишить части того малого, что у него все-таки было. Он не мог этого допустить.

— В таком случае, — ответил Брюс с резкостью, чуть разбавленной толикой жалости, — прогноз будет неблагоприятный.

— Приятель, — начал Сэм с непонятной интонацией, но тут Джеймса снова сгребли за волосы, на этот раз — до боли, эти пальцы, пахнущие песком, и свирепым ветром, и всеми горькими правдами, ненавистные властные пальцы.

— Ты сдохнешь, — сказал Тень ему на ухо тихо, почти интимно, голосом, от которого все волоски встали дыбом, и по шкуре на нижней спине пробежала дрожь. — Ты не понял? Сдохнешь, трус.

«Трус», — беззвучно вторил ему Джеймс, а потом накатило, горячо и душно, и Тень вдруг распластался на полу — темная клякса на золотистом дереве, и в проломленной дыре, зияющей справа от его головы, виднелась свежая трава. Джеймс стоял над ним, пошатываясь и задыхаясь, убеждая себя, что лишь слабость и головокружение от резкого движения заставили его промахнуться.

— Трус, — хрипло повторил Тень, скаля острые зубы в хищной ухмылке. — Давай же, добивай. Через пару дней свидимся на той стороне.

Джеймс поднял голову и осмотрелся, будто впервые обретя зрение. Сэм сидел, скрестив ноги и подперев подбородок рукой, удивительно спокойный и неподвижный, лишь крылья его подрагивали за спиной, словно живые, и на серебряных перьях прыгали солнечные зайчики. В глазах Брюса, под очками, плыл зеленоватый туман, его огромная тень лежала всюду, где не танцевал солнечный свет.

Солнце… Медленно пятясь, Джеймс вернулся в свой угол и тяжело опустился на задние ноги.

Ему так сильно захотелось увидеть Солнце, что тот услышал. И пришел.

— Что случилось? — он стоял в проеме двери, в нестерпимом сиянии, свет льнул к нему, обнимая.

— Падаль хочет окончательно превратиться в падаль, — Тень не без труда поднялся и сплюнул. — Как по мне, туда ему и дорога.

Джеймс ждал, всем своим существом вожделея слова или хотя бы взгляда, но Солнце молчал и даже не посмотрел на него. Они так и ушли вместе — Солнце и Тень, светлый гигант и черный росчерк тьмы, противоположности, крайности, до того разные, что странным образом друг друга дополняли.

— Джеймс? — позвал Брюс.

Джеймс смотрел на солнце, то, что горело в небе, смотрел пристально, и по щекам бежали слезы, а на ресницах снова заиграла радуга. Он хотел быть рядом с Солнцем. Долго. Всю жизнь и еще немного больше.

— Ладно, — сказал он, вытирая щеки здоровой рукой. — Что надо делать?

— Спеть песенку, — ответил Брюс.

Удивленный, Джеймс наблюдал, как из потрепанной сумки доктора появляется… нет, не пила и даже не скальпель — маленькая пластиковая бутылка с водой, от вида которой Джеймс вспомнил, что так и не смог напиться.

— Песенку? — выдавил он сухим, как пустыня, горлом. — Какую?

— Ту, старую, — пояснил Брюс с таким видом, будто бы это все объясняло. — Про радугу. Красный и желтый, розовый, зеленый…

Джеймс уверен был, что никогда в жизни не слышал этой песни, однако прошла секунда — и в голове его вспыхнули не только немудреные слова, но и мелодия, повторить которую Джеймс, впрочем, не рискнул бы и в лучшие времена.

— Я не умею, — выдохнул он.

— Петь необязательно, — подбодрил Брюс. — Можете просто продекламировать, как стихотворение.

Покосившись на Сэма, который одобрительно ему кивнул, Джеймс кашлянул и неуверенно начал:

— Красный и желтый, розовый, зеленый, там же фиолетовый, оранжевый и синий. Радугу пою я, радугу пою я, радугу пою я, пой со мной и ты…

В отвыкшем горле запершило, Джеймс закашлялся. Тогда перед глазами возникла пластиковая бутылка, и он, приняв ее с благодарностью, проглотил немного кисловатой, приятной на вкус жидкости.

— Слушайте глазами, слушайте ушами, пойте все, что видите…

Мир вокруг задрожал, поплыл, но Джеймс моргнул и сумел закончить:

— Пойте вместе с нами.

Выговорив последнее слово, он тяжело сглотнул, удивляясь, почему во рту снова так сухо, и спросил:

— Все?

— Да, — отозвался Солнце, почему-то оказавшийся рядом. — Все.

Не было утреннего света, не было Брюса, не было Сэма, и руки… Руки тоже не было. Зато был Солнце, и пока он улыбался Джеймсу, больше ничего в этом мире не имело значения.

— Брюс пошел за капельницей, — сказал Солнце. — Ты очнулся немного раньше, чем мы думали, Бак. Можно я буду называть тебя Баки?

Солнце мог называть его кем угодно и чем угодно, а перспектива получить второе имя, когда у него совсем недавно не было ни одного, растекалась по телу облаком теплых пузырьков. Джеймс не спрашивал Солнце, почему тот выбрал для него именно такое первое имя, но пузырьки, вольно гуляющие внутри, творили с ним странные вещи.

— Это из-за того, что я ударил Тони? — спросил он.

Солнце тихо рассмеялся.

— Это тоже, — согласился он. — Но больше из-за того, что ты очень забавно дергал задней ногой, пока спал. Что-то снилось?

Для Джеймса сна не существовало, было только короткое движение век, и он, не зная, что сказать, ограничился тем, что неопределенно покачал головой. Пузырьки восхитительно щекотали под кожей.

Солнце погладил его по колену, не дотрагиваясь, лишь обозначив ласку.

— Идем наружу, — сказал он. — Там будет удобнее.

Поднявшись, Джеймс обнаружил, что одолевавшая его слабость никуда не делась, но как бы изменила качество. Ноги, бывшие тошнотворно тяжелыми, теперь будто бы потеряли вес, наполнились воздухом и все звали куда-то бежать или даже порхать. Джеймсу казалось, что он не идет, а плывет, летит, но на самом деле его качало едва ли не от стены к стене, а из груди беспрестанно рвалось глупое хихиканье, которое он кое-как умудрялся сдерживать.

— Тебя тошнит? — с беспокойством осведомился Солнце, и Джеймс, помотав головой, с трудом проглотил очередной приступ смеха, что наверняка выглядело, как жестокий рвотный позыв.

Когда он кое-как спустился с трапа, и под ногами оказалась шелковистая трава, и прогретый, напоенный летними запахами воздух окутал его душистым покрывалом, желание лететь или хотя бы вдоволь попрыгать сделалось почти нестерпимым. Дождавшись, когда Солнце отвернется в сторону спросившего о чем-то Тони, Джеймс попробовал подпрыгнуть, чуть не упал на колени и вынужден был убеждать встревожившегося Солнце, что просто немножко споткнулся.

— Флаттершай, — протянул Тони, подмигнув. — С возвращением в мир живых. Хотя лично я надеялся, что ты помрешь. Набили бы чучело, выставляли за деньги, хоть какая-то польза.

— Я Баки, — Джеймсу почему-то показалось жизненно необходимым об этом сообщить. — Я Баки, но не из-за тебя, а потому что я смешно дергаю ногой.

И он попытался продемонстрировать, как именно дергает, но выяснилось, что слабость, наложенная на изменившийся из-за отсутствия конечности центр тяжести, даже такое простое движение возводит в ранг сложной акробатики.

— Круто, — восхищенно сказал Тони, глядя, как Солнце подпирает шатающегося Джеймса плечом. — Флаттершай под кайфом. Я тоже так хочу. Надо попросить у Брюси рецептик.

Джеймс решил вежливо помахать ему рукой на прощание, помахал вместо этого хвостом, окончательно запутался и позволил Солнцу осторожно уложить себя в густую тень невысокого дерева. Шепот мягкого ветра отозвался в широких резных листьях нежным перезвоном. Или то были птицы? А может, звук был исключительно плодом его воображения, существуя лишь в его ушах? Веселые пузырьки путешествовали в крови, дразняще покалывая кожу и шкуру.

— Это скоро пройдет, — сказал Солнце, снова возвышающийся над ним, сияющий на фоне и без того яркой синевы.