— Вам нужен билет, — пояснил Брюс в ответ на недоумевающий взгляд.
Билет? Но ведь у Джеймса не было денег, чем он мог заплатить? И Солнце ничего не говорил ему о том, что вход не бесплатный — Солнце вообще ничего не говорил, и на все вопросы (а их хватало, потому что Джеймс был радостно взбудоражен, как бывают взбудоражены дети накануне праздника) лишь улыбался и уверял, что все непременно будет хорошо.
— Билет, — потерянно повторил Джеймс. — У меня нет денег.
— В таком случае, — сказал Брюс невозмутимо, — вы можете заплатить тем, чего у вас не было утром.
Это предложение вызвало у Джеймса новую волну замешательства, он нерешительно потянул собачку замка на своей мягкой синей, как небо, толстовке, которую Солнце помог ему натянуть, когда закат почти отгорел и потянуло прохладой. Толстовку было жаль, сильно.
— Нет, — покачал головой Брюс. — Не годится. Возможно, утром ее не было на вас, но у вас она уже была.
Услышав эти слова, Джеймс вздохнул от облегчения, и, повинуясь наитию, вытащил из косичек подаренный Солнцем цветок, чуть увядший, и протянул Брюсу, уверенный, что Солнце не будет на него в обиде за это. Ловкие пальцы оторвали от стебелька крохотный листок и вернули цветок Джеймсу.
— Сохраняйте ваш билет до конца представления, — проговорил Брюс. — Надеюсь, вам понравится.
— Спасибо, — поблагодарил Джеймс, и полог поднялся перед ним, и он ступил вперед, и музыка и огни поглотили его.
Внутри жила пустота, а еще музыка — невидимый оркестр — что-то торжественное, маршевое, и арена, алая, ярко освещенная, и ряды одинаковых мягких кресел с потертой бордовой обивкой, ряды, амфитеатром уходящие все выше и выше и там, наверху, растворяющиеся в подвижном, словно бы кипящем мраке. Пахло пылью и опилками: и пусть на манеже никаких опилок не было, запах был приятен. Оглядевшись, Джеймс медленно двинулся по узкому пространству между барьером и первым рядом, гадая, откуда ему полагается смотреть шоу; в поисках подсказки он даже взглянул на цветок, который продолжал сжимать в руке, хотя на нем, ясное дело, не могло быть ничего написано. Джеймс шел и шел, осторожно перебирая ногами, и звук шагов его отражался от темных стен, существуя отдельно от музыки, как бы в стороне. Он шел и глядел вниз, на бесконечную полосу барьера, шел долго, шел до сих пор, пока в поле зрения, заполненном алой полосой, не появился картонный стаканчик с попкорном и бутылка лимонада. И тогда Джеймс улыбнулся, и осторожно лег, опершись спиной на кресло позади, и поднял глаза: напротив, через широкое пространство манежа, зияла кромешно-черная пасть форганга.
— Я готов, — сказал он.
Позднее, когда Солнце спросил, что понравилось ему больше всего, Джеймс честно ответил, что понравилось абсолютно все, и это была правда: он затруднялся кого-то выделить, каждый номер был хорош и подходил своему исполнителю, как вторая кожа, каждому — за исключением Тени.
Строго говоря, Тень не выступал, он был распорядитель, шпрехшталмейстер, в черном и серебряном, и львов Джеймс так и не посмотрел и не вполне понял, радоваться этому или огорчаться. Увидев Тень в форганге, Джеймс заволновался, как же он будет объявлять номера, с его сорванным хриплым сипящим голосом, но Тень и не объявлял, вместо него говорила тишина — вместо всех них — тишина, и музыка, и пантомима, и не было сказано ни единого слова, но перед каждым номером Тень рассказывал историю, и Джеймс, зачарованный, забывший о попкорне, то улыбался, то грустил, сам будучи не в силах объяснить, чему.
Черный мотоцикл Солнца стал золотистым, и Солнце на нем был быстр, как молния, и необычайно гибок для своего крупного тела; а когда он застыл в потоках золотого света, держа мотоцикл над головой, слившись с ним, неподвижный, будто огромная драгоценная статуя, Джеймс решил, что если бы в зале были зрители — девушки — то Солнце обязательно позвал бы их на арену, без слов, глазами, и улыбнулся бы им, и посадил бы на мотоцикл, двоих или даже троих, и поднял бы с такой же легкостью, а они бы смеялись и визжали от сладкого страха. «Я люблю тебя», — подумал Джеймс в тишину, и тишина ответила ему что-то ласковое.
Новая история — из-под купола, как из черной тучи, пролились алые полотна, в них было что-то отчаянное, и танец Ванды был танцем тоски, потери — кого-то родного, близкого — изумительный танец, и в конце его прозвучали ноты надежды, когда Ванда поднималась все выше, и исчезла в живущей под куполом тьме, и не вернулась, а вслед за ней исчезли и алые полотна.
Новая история — костюм Тони был золотой, как костюм Солнца, и алый, как костюм Ванды. Солнце и Тень, антиподы, метали в Тони ножи и стреляли, но пули осыпались к его ногам, и туда же легли клинки, и Тони, довольный, одарил пустые ряды кресел ослепительной улыбкой. Он хотел, вдруг понял Джеймс, чтобы кто-нибудь из зрителей вышел туда, на арену, под лучи софитов и клубящуюся тьму, и сам убедился в его неуязвимости. Джеймс подождал несколько ударов сердца, однако никто не откликнулся, и тогда он поднялся (потому что был ближе всех, даже первых рядов, и еще потому, что не хотел, чтобы Тони испортили номер) и, оказавшись на мягком бархатном ковре, тяжеловато поднялся на задние ноги, а передними не без удовольствия выбил на груди Тони громкую ритмичную дробь, и вместе с ним насладился громом тщательно воображаемых аплодисментов.
Новая история — Наташа жонглировала горящими факелами, музыка все ускорялась, факелы мелькали быстрее и быстрее, а Тень без устали подкидывал новые, извлекая их из воздуха — до тех пор, пока перед затянутой в черную кожу рыжеволосой фигуркой не встала сплошная стена пламени, а когда оно погасло, на кульминации, арена была пуста.
Новая история — Сэм парил, раскинув невероятные крылья, сияющие так, что больно было смотреть, искры их рассыпались по стенам осколками разбитого зеркала, тень их металась по бордовым креслам, словно разыскивая что-то или кого-то. Солнце и Тень бросали ему снизу разные предметы: расписные фарфоровые чашки, гитару, мяч — и Сэм в воздухе поймал все пять чашек, сыграл что-то из кантри и набивал мяч ногами, плечами и головой, а потом подбросил его и двумя молниеносными движениями крыла разрубил на четыре части, которые растворились, не долетев до земли. Потом Сэм опустился на арену, поклонился и ушел, неся свои крылья, как что-то очень тяжелое.
Новая история — снова Тони, на сей раз с целым выводком блестящих, жужжащих и очень суетливых роботов, среди которых Джеймс с радостью узнал маленького Дубину, того, которого однажды чуть не унес орлан. Повинуясь жестам хозяина, роботы танцевали, изображали сложные фигуры, выстраивались высокой шаткой пирамидой и даже немножко летали, и Джеймс уверен был, что Тони управляет ими мысленно и вполне мог бы проделывать это из-за кулис, а жесты и присутствие нужны ему для вида, чтобы лишний раз покрасоваться на арене.
Это было хорошее представление, и когда оно окончилось, Джеймс жалел лишь о том, что не может аплодировать. Но он сказал «спасибо».
— Почему не было львов? — все-таки спросил Джеймс, уже лежа на соломе в трейлере и доедая остатки попкорна из стакана.
— Они во втором отделении, — объяснил Солнце, он сидел рядом и втирал в шкуру Джеймса мазь для рассасывания рубцов (Джеймс сомневался, что она поможет, но рассудил, что вреда в любом случае не будет, а кроме того, ему нравился массаж).
— Почему не было второго отделения?
— Обычно мы включаем его в программу лишь в тех случаях, когда даем представления рядом с городами, — Солнце взял другую тубу и перешел к верхней спине. — Когда есть зрители и сборы. Для экономии. Так реже приходится кормить львов.
Львы Тени нуждались в пище, только когда выступали? Джеймс решил, что это весьма удобно.
Солнце с силой массировал ему спину, и Джеймс сперва оперся на руку, но держать себя на весу было тяжело, и тогда он, длинно выдохнув, лег, распластался грудью на соломе, и руки Солнца остановились, и долгие несколько секунд ничего не происходило.
