— Я не принадлежу тебе, Брок.

— Я в курсе. Зато он принадлежит мне.

— Только до тех пор, пока не вернет деньги, которые ты за него заплатил. Ты боишься, что я заберу Баки и убегу?

— Он никуда ни с кем не убежит, пока не вернет деньги. Даже с тобой. Стив, прошу, хватит. Я вспылил, я увлекся, я прошу прощения, этого достаточно?

— Вообще-то, просить прощения ты должен не у меня.

— Учитывая, как он сейчас слушает, развесив уши, можно считать, что я попросил прощения у него.

— Я думал, ты не заметил.

— Он стоит с наветренной стороны и разит этой дрянью, которой его намазал Уилсон, до самой Канады. Его почувствовала бы даже моя бабуля, а у нее хронический насморк. Ты все сказал?

— А ты все услышал?

Голоса стихли, и Джеймс переступил на месте, пытаясь уловить удаляющиеся шаги Тени и зная, что ничего не услышит, и от этого было неуютно, потому что Тень вполне мог идти в его сторону. И хотя страх частично переплавился в боль, тем самым истощив себя, Джеймс все же не готов был встретиться с Тенью прямо сейчас. Однако секунды шли, долгие, стекали по изборожденной морщинами коре, но тропинка оставалась пуста, и Джеймс осмелился продолжить свой путь к Солнцу.

Солнце сидел на стволе дерева, мертвого, поверженного — молнией, болезнью, старостью или просто собственной тяжестью, на мхе, как на пушистом покрывале, смотрел вниз, и его сияние казалось чуть размытым и как бы приглушенным; Джеймс приблизился к нему и, медленно подогнув ноги, опустился рядом, на лесную подстилку. Спустя минуту пахнущей хвоей тишины Солнце поднял голову и улыбнулся.

— Вышел погулять, Баки?

Джеймс кивнул.

— Ты искал меня? Хотел что-то спросить?

«Да, искал», хотел сказать Джеймс, и «нет, не спросить, мне просто надо было тебя увидеть», и еще он хотел извиниться, что таскается за Солнцем, как на привязи, что думает о нем, что не понимает, как раньше жил без него, и, наверное, именно поэтому не помнит никакой жизни, потому что в этой забытой не-жизни не было Солнца.

Но заставлять Солнце, едва-едва закончившего не самый приятный разговор, выслушивать еще и его жалкую белиберду было жестоко, и Джеймс сказал совсем иное:

— У Те… Брока есть бабушка?

Улыбка Солнца и его свет — все стало ярче, и Джеймс невольно улыбнулся в ответ.

— Бабушка с хроническим насморком, — проговорил Солнце весело, как бы подтрунивая.

— И с облезлым меховым ковриком, — напомнил Джеймс, пытаясь изобразить тот же легкий тон, но вместо этого почему-то всхлипнул и умолк, удивленный.

Солнце протянул руку, и Джеймс перехватил ее, горячую, и вжался в ладонь щекой, и позволил остаткам пережитого испуга излиться на прохладные папоротники и мох — крупными теплыми каплями.

— Вряд ли, — сказал Солнце немного погодя, когда Джеймс почти совсем успокоился и только изредка вздрагивал. — Мне кажется, на самом деле у Брока нет бабушки. Или он как-то не так ее помнит.

— Почему? — спросил Джеймс, не торопясь стряхивать радужные искры с намокших ресниц.

— Слишком много всего для пожилой леди, — отозвался Солнце.

Джеймс посмотрел озадаченно

— Чего — всего?

— Всего, — повторил Солнце и забавно наморщил нос. — Болезней. Вещей. Занятий. Ты с нами недавно и еще не знаешь, как часто Брок ее поминает. А Сэм и Тони даже составляли список. Недели через две им наскучило, но и без того выяснилось, что у несчастной старушки застарелая язва удаленного желудка, ампутированные с детства ноги, которые, впрочем, не мешали ей полжизни профессионально заниматься балетом, а еще она разводит колибри на собственной ферме в Оймяконе.

— В Оймяконе? — эхом откликнулся Джеймс.

— Это в России, — пояснил Солнце очень серьезно, — недалеко от Северного полярного круга. Там страшно холодно, во всяком случае, зимой. Это далеко не все, что они тогда записали, но суть, я думаю, ты уловил.

И хотя Джеймс подозревал, что Солнце все это только что выдумал, чтобы его развеселить или, быть может, сгладить его трепет перед Тенью, слушать эти истории все равно было забавно и приятно, и Джеймс бы с удовольствием послушал еще, но Солнце, чему-то вздохнув, встал.

— Люблю, когда ты улыбаешься, — сказал он, глядя на Джеймса сверху вниз, затем наклонился, сорвал маленький красный цветок и сосредоточенно пристроил замершему Джеймсу между косичек над ухом. — Погуляй еще, если хочешь, а я пойду. Скоро представление.

— Я уже нагулялся, — возразил Джеймс и вскочил — резким движением, которое выглядело, должно быть, слишком поспешным, будто он до смерти боялся оставаться один (что было правдой лишь отчасти).

А Солнце добавил:

— И не обижайся на Дикси, пожалуйста. Она неживая, и поэтому ей все время холодно, но греться иначе она, к сожалению, не умеет. Просто в следующий раз не давай ей разрешения. Она не станет навязываться.

— Я хотел бы ее согреть, — проговорил Джеймс — искренне, пусть остатки черного льда отозвались дрожью глубоко в мышцах.

— Я знаю, — кивнул Солнце. — Но это невозможно. Прости, нам следовало предупредить о ней заранее.

Джеймс шевельнул плечом, прогоняя ледяную вспышку боли под лопаткой.

— Вы привыкли, я понимаю.

И после, шагая за Солнцем след в след среди пестрой мозаичной светотени, глядя ему в макушку, где волосы лежали золотыми волнами, Джеймс думал о маленьком полупрозрачном облачке с тонким жалобным голосом и том, как мало еще знает и как хочет узнать больше, а потом, неожиданно для самого себя, выпалил:

— А можно мне посмотреть представление?

*

— Зачем? — растерянно повторил Джеймс и в поисках подсказки обвел взглядом всех — от зевающего Тони до торжественно-серьезного Солнца — всех, кто стоял сейчас перед ним, выстроившись ровным полумесяцем, и ожидал его ответа.

— Да, — Тень смотрел вприщур, под веками сонно тлело голодное пламя. — Зачем тебе надо видеть представление?

Джеймс нервно переступил передними ногами, хвостом смахнул севшую на круп муху и отвел глаза, чтобы даже случайно не встретиться с Тенью взглядом. Мучительный страх как бы затаился, уйдя в глубину, наверное, потому, что самое страшное уже вроде бы случилось, и все-таки там, на далеком дне, под толстым слоем прозрачной воды, проблески его еще жили, особенно если знать, где искать, и смотреть под правильным углом.

Зачем видеть представление? А зачем люди вообще ходят в цирк? Джеймс поразмыслил над этим, разглядывая блестящую пуговицу на рубашке Тони, и первые ответы, что приходили на ум, были похожи: чтобы повеселиться, удивиться, отвлечься, пощекотать себе нервы. Однако все это было не то, и Джеймс думал дальше, сосредоточенно теребя косичку на виске. Чтобы ощутить праздник, хотя бы мельком прикоснуться к диковинному, волшебному, — и это уже было ближе, но все равно не совсем так.

Джеймс снова поднял голову: Сэм подмигнул ему, Ванда улыбалась, светло, по-детски, Наташина улыбка жила в глазах, а Солнца — пряталась в уголке губ, но неумело, словно ребенок, накрывший одеялом одну лишь голову. Брюс стоял, сложив руки на животе, глядел на свою зеленоватую тень с укоризной, а Тони с недовольным видом, будто досадуя, что его оторвали от важной работы, чистил ногти отверткой. Хищное внимание Тени морозным воздухом щекотало Джеймсу нос.

— Я хочу увидеть представление, — медленно начал он, — потому что я теперь с вами. И я хочу узнать вас поближе.

Странная тревога вдруг вонзила в него свои когти, и Джеймс, чтобы не начать в панике всматриваться одно за другим в окружающие его лица, опять уставился себе под ноги, где высохшие кончики травы шевелились на ветру. И так, с прохладным живым ковром перед глазами, он выслушал свой приговор.

— Ладно. Можешь приходить.

Луны-светильники угасали, медленно, постепенно, и серебристо-серая не-тьма, касаясь черного, словно дышащего полотна, сотканного из многоликой темноты, тихонько звучала, или, может, это были отзвуки бравурных мелодий, рвущихся из-под купола — Джеймс не знал. С дрожью внутри, волнующей, но скорее с оттенком приятного предвкушения, он стоял перед чуть заметной полосой света, однако Брюс, единственный, кто остался за пределами шатра, не торопился поднимать полог. Одетый в нечто фиолетовое, текучее и странно бесформенное, он выглядел чужим, и зеленоватая тень его, огромная, торжествуя, тянулась к небу.