Облачко, плывущее под низким потолком, синеватое и полупрозрачное, бесприютное, словно случайный мазок акварели, дрогнуло и обрело дрожащие очертания — это была девочка лет четырех-пяти, в пышном платье, с длинными распущенными волосами и большими глазами, полными слез.

— Мне холодно, — пожаловался звонкий голосок, и непонятно было, несся ли звук от девочки или просто рождался у Джеймса в голове.

— Хочешь, я открою тебе дверь? — спросил Джеймс. — Ты сможешь погреться на солнце.

В каморке было тепло и душновато, но ноги у девочки были босые, а кроме того она пришла с той стороны, а там, Джеймс не сомневался, царили холод и одиночество. Так что удивительного в том, что девочка плакала и мерзла?

— Мне холодно, — повторил тонкий голосок. — Ты погреешь меня?

— Конечно, — сказал Джеймс без раздумий.

Он думал, что девочка спустится к нему, плавно и обреченно, как последний осенний лист, но она растворилась в воздухе и собралась обратно прямо у него на нижнем боку, на крыле, и он вдохнул сквозь зубы, подавляя желание вскочить, потому что бок, беззащитный, почти полностью оголенный, словно окунули в ледяную воду.

— Тепло, — прозвенел голосок, счастливый и потеплевший, и на лице у девочки появилась улыбка.

Она больше не плакала, бедный ребенок, она улыбалась, и Джеймс попробовал улыбнуться в ответ, но не уверен был, что у него получилось: темный холод стремительно растекался по телу, и сводил пальцы, и пел в костях и в зубах, и лицо сделалось чужим, непослушным.

— Тепло, — звенел обрадованный голосок, а Джеймс смотрел в пустоту застывшими глазами, в темную пустоту, в глубины стылой зимней ночи, в черную бездонную кляксу воды, окруженную непрочным льдом.

И в какой-то миг сковывающий холод переродился в душное тяжелое тепло и сонливость, и все перестало иметь значение, кроме мысли о том, как же он будет спать, как закроет глаза, если глазные яблоки его, наверное, замерзли и покрылись тонкими прихотливыми узорами, прекрасными в своей недолговечности, и веки застыли, не желая подчиняться, и весь он стал большой глыбой синего льда, не знавшей лучей солнца.

Солнце…

Джеймс позвал его — не языком и губами, которые не подчинялись ему больше, но мыслями и желанием, и в эту секунду дверь загрохотала (Джеймс слышал это, потому что слух его еще жил), и по шагам, слишком, неестественно тихим, он понял, что это вовсе не Солнце, но не испугался, потому что эмоции милосердно застыли вместе с телом.

— Дикси, что ты делаешь? — скрипуче спросил Тень после короткой тишины, и голос его, обычно топорщащийся острыми краями, изборожденный глубокими трещинами, звучал почти мягко.

— Я греюсь, — ответила девочка (Дикси). — Я спросила разрешения. Лошадка теплая.

— Лошадка, — сказал Тень, — болела и еще не до конца выздоровела. Если она будет греть тебя и дальше, то снова заболеет. Стив огорчится.

— Это лошадка Стива? — спросила Дикси.

— Да, — помедлив, проговорил Тень. — Это наша с ним лошадка.

— А можно на ней покататься? Когда ей станет лучше?

— Конечно, — сказал Тень. — Обязательно.

— Тогда я уйду, — решила Дикси. — Не хочу, чтобы вы со Стивом огорчались.

Ее последнее слово легким снегом осыпалось Джеймсу на щеку и, кажется, не спешило таять. Он думал об этом, пока Тень кричал на него, пытаясь заставить подняться, но Джеймс не хотел вставать, потому что не чувствовал ног, а еще потому, что ему хорошо было вот так лежать, думать о снеге и не бояться. Тень бранился и тормошил его, но даже прикосновения были больше не страшны, словно все происходило с кем-то другим, не с ним, и кого-то другого называли падалью и скотиной и пихали ногами.

Все было хорошо, пока не запел хлыст. И это прикосновение, жгучий укус гибкой черной змеи, Джеймс почувствовал, и оно вырвало его из стылого темного омута, где так славно было растворяться, оно принесло огонь, согревший ростки страха, заставивший их проклюнуться наружу и развернуться. Лед треснул. Джеймс прозрел, и его охватил ужас.

— Живо встал! — рявкнул Тень. — Встал, мать твою!

«Я пытаюсь, — подумал Джеймс почти в панике, — я правда пытаюсь», но слова остались внутри, а тело, раздираемое жаром, холодом и пробуждающейся чувствительностью, неохотно начало повиноваться. Его затрясло. Удар — и рука уперлась в пол, дрогнула, прошитая болью от застывших сухожилий; удар — и ожили передние ноги, Джеймс поднялся на колени, завалился, поднялся снова; два удара — пробудились к жизни задние ноги. Он стоял, и от крупной дрожи зубы его готовы были раскрошиться, и каждая клетка пылала в агонии возрождения. Радуга сочувственно смотрела на него с клочка неба, очерченного окном.

— На выход! — приказал Тень. — Пошел!

Черная змея снова и снова вонзала ядовитые зубы в его шкуру, и Джеймс, спотыкаясь, вывалился наружу, упал, споткнувшись на трапе, ослепленный светом и теплом, и остался в траве, ошеломленно моргая, задыхаясь напоенным жаром воздухом, стирая с онемевших щек холодные слезы из оттаявших глаз. Пальцы выламывало болью.

— Поднялся! — Тень встал над ним, закрыв солнце: вокруг его черных волос пылала огненная корона, и дикое пламя танцевало в желтых глазах. — Шевелись!

Невероятным усилием Джеймс вынудил себя встать и пошел на неверных ногах, непроизвольно всхлипывая и спотыкаясь, однако идти было некуда, и он обнаружил, что двигается по неровному кругу, с трех сторон ограниченному деревьями и кустами, а с четвертой — трейлером и дорогой. По кругу, как по арене — едва живая, почти ничего не соображающая «лошадка», подгоняемая резкими хриплыми окриками и укусами хлыста.

— Где драка? — Тони высунулся из дверей, глядел с любопытством (Джеймс бросил на него быстрый взгляд и снова уставился вниз, на высокую траву, ложащуюся под ноги). — Флаттершай учится испанскому шагу? А почему так громко? Своих котов ты как-то потише дрессируешь.

— Скройся! — зарычал Тень, и Тони исчез с тихим «Упс», но его сменил Сэм, и Джеймс поймал его взгляд, умоляя без слов.

— Босс, — сказал Сэм негромко и очень спокойно. — Достаточно.

— Отвали, Уилсон! — был ответ, и черная змея вновь прыгнула на Джеймса, неосмотрительно замедлившего шаг.

— Хватит, — повторил Сэм, а Джеймс, вздрогнув, пошел быстрее.

— Не суй нос не в свое дело, — процедил Тень, в интонациях его рокотали громовые раскаты, но вода, пролившаяся над пустыней, испарялась, не касаясь древних раскаленных песков.

Джеймс, не глядя, всем телом почувствовал очередной замах и сжался, но тут пахнуло теплым ветром, и Сэм оказался рядом, закрывая его раскинутыми серебряными крыльями, легкими крыльями с полыми хрупкими костями, и Джеймс ничего не мог сделать, чтобы помешать черной змее впиться в них, сминая и ломая упругие перья — не мог остановить змею, не мог оттолкнуть Сэма, разве что перепрыгнуть через него, но сейчас ему, все еще дрожащему, без разбега, это вряд ли бы удалось.

Он закрыл глаза, когда удар обрушился на крыло, но вместо хруста услышал звон металла.

Когда Джеймс осмелился, наконец, посмотреть, Тень и Сэм стояли нос к носу; роста они были практически одинакового, но даже крылья, все еще развернутые и приподнятые, отчего-то не помогали Сэму выглядеть крупнее, и Джеймс слабо порадовался, что сейчас день и потоки света, льющиеся с пронзительного неба, не дают Тени собрать темноту и без труда поглотить их обоих, обволакивая забвением.

— Он мой, — выговорил Тень так низко, что каждый звук впечатывал травинки в рыхлую теплую землю.

А Сэм в ответ произнес лишь одно слово: «Стив» — уверенно и веско, будто сильное заклинание, и это слово заставило Тень вздрогнуть, словно черная змея обратила свои острые клыки и свой яд против хозяина, и спустя долгую тягучую секунду Тень развернулся яростным рывком и исчез в трейлере. Джеймс лишь надеялся, что Тони не маячил вблизи дверей, подслушивая, потому что даже неуязвимость не казалась сейчас надежной защитой от гнева Тени.

— Фух, — сказал Сэм спустя еще одну такую же долгую секунду и как бы обмяк, концы длинных маховых перьев коснулись травы. — Кажись, пронесло…