— Наверное, я на него плохо влияю, — произнес Джеймс прежде, чем понял, что предпочел бы оставить эту ценную мысль при себе, но Сэм то ли не расслышал, то ли не счел нужным реагировать.

— Придется доставать, — сказал он озабоченно. — Не будешь же ты на голых досках лежать.

Джеймс бы полежал и на досках, тем более что в произошедшем виноват был исключительно он, и пожинать последствия своих ошибок было бы только справедливо, но что-то подсказывало ему, что Сэм — и Солнце — едва ли согласятся с ним в этом вопросе, и самое меньшее, что Джеймс мог сделать, это постараться исправить ситуацию самостоятельно.

— Я достану, — торопливо проговорил он.

Сэм посмотрел на него с сомнением.

— Лучше я буду доставать, а ты носи и застилай, ладно?

Джеймс кивнул: такой расклад его устраивал, потому как строение его тела действительно плохо сочеталось с необходимостью двигаться в низких узких пространствах, а кроме того, в ноющих после трудной ночи ногах и ребрах все еще таилась ватная слабость. Он лишь надеялся, что Тень уйдет куда-нибудь и не станет наблюдать за их работой.

Потом Сэм, удивительно гибко распластав крылья, забрался под трейлер и, ворча и поругиваясь, выталкивал оттуда охапки соломы, а Джеймс подбирал их, легкие, все еще душистые, и носил внутрь, осторожно ступая по доскам трапа, залитым солнечным светом — день был чудесен. В какой-то момент вместе с соломой Сэм выбросил из темноты синее худи, которое до их не слишком удавшегося эксперимента лежало, аккуратно сложенное в углу, и Джеймс долго отряхивал его, выбирая с мягкой ткани мелкие соломинки, а почистив, бережно положил обратно в угол. Худи пахло им самим и немного — Солнцем.

— Спасибо, — поблагодарил он Сэма, когда соломенная подстилка с синими, как небо, искрами свежих цветов, оказалась на прежнем месте.

— Не за что, приятель, — легко откликнулся тот. — Обращайся, если надо.

И от этой легкости, от разом вспыхнувшего чувства не-одиночества и защищенности, от этих столь непривычных ощущений у Джеймса снова защипало под веками, и он, вместо того чтобы смотреть Сэму в лицо, уставился, часто моргая, ему за плечо, на верх крыла, и вдруг увидел длинную травинку, торчащую между перьев — тонкую зеленую травинку с бледным корешком, увенчанным земляными крошками. И эта травинка будто бы открыла ему глаза: красивые крылья Сэма, переливающиеся живым серебром, были теперь в земле, травяном соке и сухих былинках.

— У тебя крылья, — выпалил Джеймс, не думая, чтобы не успеть испугаться собственной смелости и даже, может быть, наглости. — Можно?..

— Потрогать? — спросил Сэм, явно не понимая.

— Почистить, — сказал Джеймс почти шепотом и напрягся на всякий случай, готовый принять недоумение или даже сердитый резкий отказ, однако Сэм просто кивнул и опустился на доски спиной к нему.

— Услуга за услугу, да? — в голосе его и впрямь звучало легкое удивление, но, пожалуй, приятное, насколько Джеймс мог определить — Спасибо, на самом деле, что предложил. Самому трудно дотянуться, а помощников еще поди поищи. Ванда всегда рада помочь и чистит аккуратно, но через пять минут начинает чихать, бедняжка. Тони просить — сам не рад будешь, он больше повыдергивает, чем почистит, причем наверняка специально, он ведь роботов делает, для этого тонкая моторика нужна, не одними ведь клещами и кувалдой он их мастерит, правда? К боссу я с такой мелочью не пойду, Наташа отказывается, не знаю почему. Брюсу щекотно, а Халк щекотки не любит. Стив никогда не отказывает, но в процессе так вздыхает, что кажется, и крыльями махать не надо, так улетишь…

Джеймс, завороженный, слушал краем уха и лишь на имени Солнца собрался с мыслями достаточно, чтобы промычать что-то в ответ: серебряные перья, такие твердые и даже острые с виду, были мягкими и упругими, а если зарыться поглубже, то под пальцами оказывался невероятно нежный, кипенно-белый пушок.

— Здорово, наверное, — проговорил он, выбирая из доверчиво развернутого крыла мелкий мусор, приглаживая, стряхивая, сдувая. — Летать. Ты высоко поднимаешься?

— Как курица, — ответил Сэм, и беззаботная его скороговорка, этот легкий, как облако, тон вдруг сменился чем-то глубоко-болезненным, каменно-горьким. — Ты сам видел: с земли на ветку и обратно. Но это не всегда было так.

Джеймс молчал, продолжая бережно перебирать перья, и молчание полнилось сочувствием и вопросами.

— Это случилось давно, — сказал Сэм. — В прошлой жизни. Тогда у меня еще было небо. Нет, не так, у меня было два неба. Друг — мы летали вместе. Но однажды он упал, и я не успел… Я ничего не успел. У меня было два неба, и вдруг не осталось ни одного.

Понимание вспыхнуло в груди Джеймса, ярко и неожиданно, как случайный луч вспыхивает на осколке стекла среди травы.

— Ты ищешь друга? — спросил он. — Там, в конце радуги?

Сэм повел плечами, тяжело, будто воздушные крылья его стали каменными.

— Нет, его я отыскал — и похоронил. Но небо… Небо я так и не нашел.

Тряхнув головой, он обернулся на Джеймса, удивленный, словно бы пробудившийся от долгого муторного сна.

— Слушай, а у тебя классно получается. Прямо-таки прирожденный талант. Сколько будет стоить нанять тебя на постоянной основе?

Джеймс осторожно улыбнулся, поддерживая шутку, и вновь полностью сосредоточился, с головой уйдя в работу, лишь мимолетно жалея, что двумя руками получилось бы куда лучше и быстрее.

*

Вопреки мрачным прогнозам Сэма, Солнце появился в ту самую минуту, когда трейлер, вздрогнув, остановился на обед. Джеймс услышал и почувствовал это сквозь сон: шум двигателя, отличный от ставшего уже привычным, фоновым, гула мотора, и отголоски света, тянущиеся к нему сквозь пространство. Стряхнув дрему, Джеймс начал ждать, и вскоре Солнце, пахнущий скоростью и ветром, появился в дверях с тарелкой в руках и сияющей улыбкой на лице, и Джеймс вдруг понял, как ужасно, невыразимо соскучился, и губы его растянулись сами собой, совершенно не к месту, потому что Солнце в эту минуту журил его за недопитый йогурт, а он только и мог, что по-дурацки улыбаться.

— Если хочешь, можешь потом выйти погулять, — сказал Солнце, сосредоточенным взглядом провожая каждую ложку, которую Джеймс подносил ко рту, словно твердо вознамерившись проследить, чтобы вся еда всенепременно попала по назначению. — Мы задержимся здесь на пару часов, я хочу свозить Ванду в город. Девочке надо развеяться.

Джеймс кивнул, хотя золотистый бульон в тарелке будто разом потерял половину вкуса и в животе потянуло холодком, но кто он был такой, чтобы указывать Солнцу куда надо или не надо ехать, и ясно было, что Солнце не обязан торчать при нем, как привязанный. А Солнце, словно ощутив его настроение, наклонил голову, и между светлыми бровями пролегла знакомая уже морщинка.

— Это ненадолго, — пообещал он. — Ты и соскучиться не успеешь, как я уже вернусь.

Но Джеймс уже скучал, пусть Солнце и сидел совсем рядом, скучал сильно: за все те дни (и годы?) в прошлом, что они не знали друг друга, и за все будущие разлуки, и за все настоящие тревоги и сожаления.

— Да, — покорно сказал он. — Не успею.

И пусть предложение размять ноги выглядело заманчивым и, пожалуй, полезным, Джеймс все равно не знал, чем ему заняться снаружи — совсем одному (а где-то внутри таился страх встретить Тень), и поэтому он решил, что просто снова ляжет спать, чтобы эти два часа минули быстрее.

Солнце погладил его по щеке на прощание, и Джеймс уснул, чувствуя призрачное, фантомное тепло на коже даже после того, как настоящее тепло уже давно растворилось под высоким небом.

Рядом плакал ребенок — тихо, горько и хрустально, звуки перекатывались тонкими льдинками и разбивались, уходя в небытие. Джеймс открыл глаза.

Двери были прикрыты, и за окном горело и волновалось позднее лето, и там же мерцал краешек радуги, но здесь, внутри, вдруг коротко пахнуло зимой, мимолетно, но отчетливо, откуда-то сверху, и Джеймс, приподнявшись, вскинул голову.

— Почему ты плачешь? — спросил он.