У каждого есть, что о нем сказать. Энди Ким говорит, что Томас всю неделю приходил к нему домой — помолиться с Шелби и помочь Энди, пока тот выздоравливает. Люди спрашивают про его синяки и новые шрамы на руках и груди, и Энди отговаривается несчастными случаями на ферме. А поздно вечером сидит у окна, смотрит на кукурузу и гадает, откуда взялись эти синяки и шрамы на самом деле.

Доктор Беннетт, который знает понемногу обо всем на свете, утверждает, что отец Томас — хороший человек и еще лучший священник. Беннетт покидает город — к удовлетворению Марии Уолтерс и беспокойству всех остальных — но уверяет, что оставляет их в хороших руках. Когда Грейс, споткнувшись на мостовой за магазинчиком с содовой, подворачивает ногу, Энди звонит Беннетту. Тот приезжает, накладывает повязку и даже улыбается девочке, но Энди не понимает, почему доктор отказывается пожать ему руку.

Когда новый священник появился в городе, мнения о нем в приходе Святого Рафаэля были разные, но сейчас он всех очаровал. Людям нравится его энтузиазм за кафедрой — будто каждая проповедь может стать для него последней. У него крепкие рукопожатия и теплые улыбки. Он держится так, словно у него армия ангелов за спиной.

Мнения сходятся на том, что Снейкспринг ему подходит, и он подходит Снейкспрингу.

В третье воскресенье церковь полнится бормотанием и шепотом. Утро жаркое и солнечное, свет льется через витражные окна, нагревая стекла так, что не дотронуться.

Томас, в сутане и колоратке, стоит перед паствой. Зал тих — дыхание, замершее в преддверии выдоха.

— Господь благословил нас, братья и сестры, — провозглашает Томас.

— Аминь, — откликается приход.

Один голос, из самых задних рядов, громче прочих, и Томас улыбается.

— Мы не бежим от Дьявола, мы не позволяем ему восторжествовать над нашими жизнями! Господь избрал нас, и этим утром Он с нами!

Слова отличаются, хотя и не сильно. Слышны пара-тройка приглушенных голосов: «Старый священник не так говорил», но их быстро заглушает очередное громкое «Аминь! Аминь!».

— Слава Господу нашему! — восклицает Томас и поднимается к кафедре, где ждет его Ящик. Старое дерево и грязное стекло, за которым раздается шипение. — Слава Ему, чей замысел совершенен и неоспорим. Слава Ему, кто избавил Святого Павла от змеиного яда. И слава Ему, кто совершит то же для меня!

— Аллилуйя, аминь!

— Да будет так, — и Томас запускает руку в Ящик.

Он берет первую же попавшуюся змею — техасского гремучника, толстого, сероватого, почти колючего на ощупь — и вытаскивает на свет. Змея обвивает его ладонь, скользит между пальцев. Держать ее, тяжелую, неудобно, кажется, будто она вот-вот упадет.

Змея поднимает голову, словно греясь на солнце.

— В моих руках смерть. — Томас знает, что должен бояться, однако страха нет. — Но разве я умираю, братья и сестры?

— Нет!

— Разве Господь отверг меня?

— Нет!

Томас окидывает взглядом сидящих перед ним людей. Кто-то смотрит на него, но, в основном, взгляды обращены на змею, на ее подрагивающий язык и дергающийся хвост.

Вот Энди, он сидит на третьем ряду, его шея и плечо украшены побледневшими уже синяками. Грейс посапывает, прижавшись к его боку, пускает слюну. Энди обнимает ее и чмокает в макушку. Остальные его дети тоже здесь — они заскучали во время речи, но встрепенулись, когда появилась змея. Только Шелби с открытой Библией на коленях смотрит на Томаса.

Недалеко от Энди миссис Грэм, чопорная, в своем лучшем наряде. С ней Харпер, бледная и болезненная, которая все оглядывается и украдкой машет шерифу Морроу, расположившемуся прямо позади. Тот улыбается и картинно закатывает глаза, когда миссис Грэм шикает на дочь, призывая девочку не вертеться. Харпер хихикает, прикрыв рот ладошкой.

— Наш город благословлен Господом, — голос Томаса эхом разносится под сводами. — Здесь, на этом месте, Он заключил с нами соглашение, дабы мы могли держать невообразимые опасности в руках наших, но не бояться, потому что Господь с нами.

— Аминь, — в последний раз откликаются прихожане.

Маркус устроился на самом заднем ряду, закинув ноги на пустующую скамью. Заметив, что Томас смотрит, он приподнимает руку в ленивом полусалюте.

Томас невольно улыбается, но тут же возвращает на лицо более приличествующее случаю торжественное выражение. Опустив змею в Ящик, он осторожно закрывает крышку.

— У Дьявола нет власти над этим городом, — говорит он, выходя из-за кафедры и становясь перед прихожанами. — И не будет, пока помыслы наши чисты и вера в Отца нашего крепка. Пожалуйста, встаньте.

Церковь наполняется шарканьем, шуршанием и скрипом. Томас опускает голову, сцепляет перед собой руки.

— Отче наш, сущий на небесах… — нараспев начинает он, и люди подхватывают.

Большую часть дня Томас не видится с Маркусом. Он, как это заведено, принимает исповеди: благословляет, прощает, отпускает грехи. Держит за руки, вытирает слезы и выпивает слишком много водянистого кофе. К послеполуденному времени он успевает десяток раз посмотреть на часы и потом, наконец, спрашивает Тару, сможет ли та закрыть церковь сама.

Тара, поднимаясь из-за стола, понимающе кивает.

— О, уже сегодня?

— Да, — Томас пробегает пальцами по волосам. — Я обещал, что помогу ему собраться.

— Боже, это так неожиданно. — Тара задумчиво теребит один из браслетов. — Он… что-нибудь объяснял? Насчет того, почему уезжает? Из нашего города… — она наклоняется ближе и понижает голос, хотя в церкви, кроме них двоих, никого нет. — Ну… из нашего города вроде как никто никогда не уезжает.

«Я отправляюсь за Дьяволом», — сказал доктор Беннетт, избитый, окровавленный и такой счастливый, каким Томас его никогда не видел.

Они сидели в гостиной Беннетта. Доктор — в своем кресле, Маркус и Томас — на слишком мягких диванных подушках, в которых медленно утопали. Маркус объяснял Беннетту, что тот свихнулся, а Беннетт возражал, что он в полном порядке. Томас же прихлебывал сладкий чай и молчал.

— Не знаю, — врет Томас, сдергивая куртку с вешалки. — Может, он просто почувствовал, что пора сниматься с места.

— Попрощайтесь с ним за меня, — просит Тара, и Томас соглашается.

Он идет к дому Беннетта, спрятав руки в карманы, с каждым шагом взбивая облака пыли. Здание выглядит чуть иначе: все такое же темное и статное, но какое-то осиротевшее. Грустно видеть столь хороший дом опустевшим.

Машина Беннетта припаркована у крыльца, ее двери и багажник открыты. Маркус осторожно вышагивает по газону — с двумя тяжелыми на вид чемоданами, которые грозятся его перевесить. Беннетт смотрит с крыльца, вид у него по-кошачьи довольный.

— Вот и вы, отче, — добродушно приветствует он, когда Томас протягивает руку. — Я боялся, что вы не успеете со мной проститься.

— А я боялся, что мне придется таскать все это одному, — выдыхает Маркус, опершись на машину.

Беннетт цыкает на него, и Маркус, насупившись, отодвигается.

Оставив их общаться, Томас заходит в комнаты за последними сумками. Беннетт, как выясняется, не из тех, кто путешествует налегке.

— Я бы сам их вынес, — сетует доктор, наблюдая, как Томас волочит багаж к машине, — но, боюсь, это невозможно. Нога, сами видите.

— Ага, ага, — ухмыляется Маркус. — Но бегать по всей стране за Дьяволом нога тебе, конечно же, не помешает.

Томас закидывает чемоданы на заднее сиденье. Их три: сплошь полированная черная кожа и тяжелые серебряные замки. Томас гадает, что в них такого нужного, что Беннетт намерен тащить эдакую тяжесть через всю Америку. Глядя на чемоданы, выстроенные в аккуратный ряд, он понимает, сколь многого не знает о докторе Беннетте и уже никогда не узнает.

Маркус позади спрашивает: «Уверен, что не хочешь взять мой мотоцикл? Я в ближайшее время никуда не собираюсь» — и в груди Томаса тихонько екает от счастья.

Положив руки на поясницу, он выгибает спину. В последнее время он чувствует себя стариком: кости болят, изодранная кожа возмущается каждому движению. Но раны недельной давности уже заживают, а Маркус уверяет, что не успеет Томас оглянуться, как будет в полном здравии.