Из этого вытекает, что методы Меттерниха были адекватны стоявшей перед ним глобальной задаче. Ею было прежде всего сохранение большой многонациональной империи. Можно, конечно, упрекать канцлера, что он избегал сколько-нибудь серьезного реформирования Австрийской империи. Но неизбежно встает вопрос, а выдержала бы она испытание глубокой реформой?
Князь отнюдь не был «Дон-Кихотом легитимизма», как его нередко называли с легкой руки известного австрийского литератора А. Грильпарцера. Трудно сказать, была ли известна эта характеристика Ф. М. Достоевскому. Во всяком случае он ощущал изначальную противоположность между реальным и вымышленным персонажами. Интуитивно он судил вернее, чем непосредственно наблюдавший князя австрийский поэт. Один из разделов «Дневника писателя» озаглавлен Достоевским по принципу антитезы «Меттернихи и Дон-Кихоты»[45]. Первые ассоциировались с прозаическим холодным расчетом, а вторые – с бескорыстной безоглядностью, возвышенными намерениями.
Да, князь бросал вызов времени. «Я люблю все, что противостоит напору времени»[46], – не без кокетства писал Меттерних. Но ему совсем не подходит роль романтического героя. В его борьбе со временем отсутствовали возвышенный трагизм и героика. Ему, как замечает Киссинджер, «недоставало духу преодолеть тупик, возникающий при исторических кризисах, и способности глянуть на пропасть не с отстраненностью ученого, а как на вызов, который необходимо преодолеть или погибнуть»[47].
Меттерних так и оставался грансеньором, в конце концов уступившим «силе вещей». Говоря об интеллектуальных дарованиях Меттерниха, о широте его познаний, способности к обобщению и умении ценить детали, такой крупный государственный деятель и историк, как Франсуа Гизо, отказывал своему австрийскому коллеге в одном: «Свойством, которого ему явно не хватало, было мужество, я имею в виду смелость инициативы и предприимчивость». «Он, – продолжал Гизо, – не находил радости в борьбе и страх перед опасностью у него сильнее, нежели стремление к успеху, достигаемому такой ценой»[48]. Приводя высказывание французского государственного деятеля, Г. фон Србик соглашается с ним. «У этой "чудесной натуры", – говорит он о своем герое, – всегда отсутствовало величие: политическая страсть, железная энергия, созидающая нечто новое творческая сила»[49].
Хотя кое-кто из авторов склонен демонизировать Меттерниха, но все же большинство писавших о нем делают упор на прозаичности его натуры, сибаритстве, гипертрофированном самомнении. Слова Д. И. Писарева звучат едва ли не упреком: «В личности Меттерниха нет того мрачного величия, которое можно заметить в исторических фигурах Людовика XI французского, Филиппа II испанского, Генриха VIII английского, нашего Ивана IV»[50]. С точки зрения российского демократа, «Меттерних был мелок в своих человеческих чувствах настолько же, насколько он был мелок и близорук в своих политических идеях и административных соображениях»[51].
С мнением Гизо и Србика в основном совпадают выводы Г. де Бертье де Совиньи: «Меттерних, бесспорно, крупная историческая фигура… Но вряд ли его можно назвать великим человеком»[52]. В общем Меттерних «слишком благоразумен, чтобы быть истинно гениальным»[53]. Его нельзя отнести и к разряду загадочных личностей: «Нет никакой "тайны Меттерниха"»[54].
И на самом деле, ему были чужды сильные страсти, он не испытывал никакого внутреннего разлада. Даже такой расположенный к нему биограф, как Г. фон Србик, признавал, что князю была свойственна прямо-таки гротескная вера в собственную непогрешимость. Он даже не ощущал того, что нередко выглядел смешным из-за непомерного самомнения.
У Меттерниха был счастливый характер не только потому, что он не вступал в противоречие с самим собой. Важно и другое. Будучи пессимистом по большому, стратегическому счету (присущий консерватизму исторический пессимизм), он в повседневной жизни не терял оптимизма, отличался жизнелюбием, способностью наслаждаться всеми житейскими радостями. Преувеличенное представление о собственной значимости, несокрушимый апломб, неспособность признавать собственные ошибки все же не мешали ему быть любезным и обходительным, располагать к себе людей самого разного типа.
Было бы ошибкой поддаться внешнему впечатлению и считать его человеком поверхностным, недооценивать его интеллектуальный потенциал. Канцлер, несомненно, обладал задатками ученого; он отличался солидными познаниями во многих областях науки. Меттерних мог на равных общаться со светилами естественных наук и медицины. Его постоянно интересовали новейшие научные открытия.
В библиотеке князя уже в 1820 году насчитывалось 15 тысяч томов. У него были основания утверждать: «Моя библиотека содержит в себе весь мир»[55]. К концу жизни князя количество книг в его библиотеке удвоилось. Жена правнука канцлера княгиня Татьяна Меттерних могла непосредственно познакомиться с впечатляющим наследием знаменитого предка, сконцентрированным в музее замка Кёнигсварт. «Его терпение и работоспособность, – пишет о прадеде своего мужа княгиня, – были, по-видимому, столь же ошеломляющими, как и широта и многосторонность его интересов. В музее содержалась Библьиотека с тридцатью тысячами великолепно переплетенных книг, многие снабжены замечаниями, сделанными его рукой, и книги эти касаются любой из мыслимых областей знаний, включая естествознание, историю и археологию»[56]. О его образе жизни, не боясь преувеличения, можно сказать: ни дня без строчки, ни дня без книги. Ему было о чем разговаривать и с Гете, и с Бальзаком.
Этому довольно прозаическому и прагматичному человеку была не чужда сентиментальность, которая особенно проявилась в его отношении к музыке. Она доставляла князю наслаждение, родственное чувственному, нередко вызывая слезы. Меттерних сам любил музицировать в качестве исполнителя и дирижера в любительских концертах. Явное предпочтение он отдавал итальянским композиторам. Немецкая музыка, в том числе бетховенская, не вызывала у него отклика, казалась ему грубоватой. Особенно он ценил искусство пения, и его сердце было безоговорочно отдано бельканто. У канцлера находилось время, чтобы поддерживать контакты с некоторыми композиторами. Одно из последних его писем (11 апреля 1859 г.) было адресовано его любимому Дж. Россини. «Мир нуждается в гармонии», – писал князь. «Вы не имеете права молчать»[57], – убеждал он оставившего творческую деятельность музыканта и приглашал его в гости в Йоханнисберг. В салоне Меттерниха давали концерты Паганини, Лист, Тальберг. Находившегося в изгнании старого князя навещал «король вальса» И. Штраус. С человеческой точки зрения Меттерних ставил артистов выше ученых: «Хотя с головой у них бывает не все в порядке, зато у них доброе сердце. Что же касается ученых, то у них дело обстоит наоборот»[58].
При всей многогранности его личности Меттерних интересен прежде всего как дипломат, политический деятель. Довольно быстро политика поглотила его, стала его жизнью. Вряд ли можно согласиться даже с таким авторитетным ученым, как Г. фон Србик, по мнению которого, Меттерниху был присущ внутренний дуализм: между государственным деятелем и частным человеком. У него не было такого неутолимого честолюбия, как у Наполеона, такой железной воли, как у Бисмарка. В отличие от «самых великих людей», чья жизнь заполнена общественной деятельностью, Меттерних, как подчеркивал Србик, любил предаваться наслаждениям или находить удовольствие в семейном кругу. «Эти две половины его жизни никогда полностью не смыкались»[59], – заключает Србик.
