В изображении российских историков официозного толка Меттерних представал личностью, в которой причудливым образом соединялись пустота, тщеславие и коварство. Особый упор делался на то обстоятельство, что австрийцу удавалось одурманить честных и благородных российских императоров, использовать их в собственных корыстных интересах. «Меттерних думал спасти погибший, по его мнению, мир мелочными интригами, болтовней и обычной своей суетливостью»[28], – писал В. К. Надлер. Выдвинул он и традиционное обвинение: «Как бессовестно эксплуатировал Меттерних благородного, но слабого Александра для своих австрийских целей»[29].
Глубже и интереснее интерпретация Меттерниха, предложенная А. Д. Градовским. Он не отказывает князю ни в государственном разуме, ни в политическом искусстве, ни в наличии последовательного политического курса: «Князь Меттерних был человек весьма проницательный, и многие его замечания являются поистине пророческими; он был последователен, поскольку это зависело от него; он был настойчив, поскольку ему позволяли средства»[30]. «Время, – писал российский ученый о Меттернихе, – было над ним бессильно. Совершались революции, падали династии, новые учения овладевали умами, новые потребности и стремления возникали со всех сторон – он оставался верен себе»[31].
В порхающем по салонам грансеньоре Градовский сумел распознать незаурядного государственного мужа с собственной политической философией. Он даже вступил по этому поводу в полемику с Надлером: «Документы, обнародованные теперь, показывают, что Меттерних вовсе не был таким "легкомысленным и ленивым" человеком, каким его обыкновенно выставляли. В этом отношении мы не можем согласиться с г. Надлером, отдавая полную честь его прекрасному труду»[32].
Главную слабость политической философии Меттерниха и его «системы» Градовский видит в жесткой дихотомии. Для князя существуют только силы разрушения и сохранения, соответственно зла и добра, причем "зло" представлялось ему самому неизбежным. Канцлеру приходилось тратить силы исключительно на то, чтобы оттянуть неотвратимый крах. Деятельность такого рода, считал Градовский, «очевидно должна была привести к "пустоте", так как в ней не было ничего творческого и жизненного. Более плодотворною была бы, вероятно, деятельность, направленная к сочетанию исторических начал государств с новыми потребностями, разумными и законными, иначе говоря, к обновлению государственного устройства»[33]. Вполне естественно предположить, что между "сохранением" и "разрушением" есть нечто третье, очень важное, в истории и в жизни, но всегда как-то ускользающее от политиков, подобных Меттерниху»[34].
Между тем мировоззренческая и стратегическая дихотомия соседствовала у Меттерниха с умеренностью, отвращением к крайностям как в жизни, так и в дипломатической практике. В письме своему ближайшему соратнику Ф. Генцу князь даже говорил о своей «повседневной борьбе против ультра всякого рода»[35]. Конечно, Меттерних преувеличивал; порой он сам склонялся к позиции ультра. Однако в целом жесткость его стратегических установок почти всегда смягчалась тактической гибкостью.
Суть консервативной стратегии князя наиболее адекватно понимали российские политические мыслители консервативного склада К. Н. Леонтьев и Я. Данилевский. Оба были, каждый на свой лад, поборниками славянского единства, которому так последовательно противился австрийский канцлер. Так, Леонтьев высоко оценивал меттерниховский подход к греческому освободительному движению. «Изо всех видных деятелей 20-х годов, – подчеркивал российский мыслитель, – только один Меттерних понял истинный исторический дух греческого восстания. Он один только "чуял", что в сущности это движение – все та же всемирная эгалитарная революция, несмотря на религиозное знамя, которым оно прикрывалось»[36]. Даже если он, будучи австрийским министром, «боялся, что, потрясая и ослабляя Турцию, это движение греков слишком усилит (со временем) Россию, то такого рода частное политическое соображение чисто австрийского рода ничуть не уменьшает силы его общеисторической прозорливости. Плоды национально-греческого движения оказались общедемократическими европейскими плодами»[37].
На взгляд Леонтьева, «Меттерних понимал яснее других тайный дух и будущее значение этой национальной инзуррекции (т. е. восстания. – П. Р.) лишь потому, что он был защитником и представителем интересов самого не племенного в мире государства»[38]. Его разум и инстинкт были особенно обострены, так как движения, подобные греческому, таили смертельную опасность для многонациональной (многоплеменной, по Леонтьеву) австрийской империи, где титульная нация составляла явное меньшинство. Имперский образ мыслей Леонтьева помогал ему лучше понимать проблемы, с которыми сталкивался канцлер Австрийской империи.
Особенно глубоким постижением специфики политического курса Меттерниха выделяется Н. Я. Данилевский. Российский культур-философ полемизирует с фактически общепринятой оценкой австрийского канцлера: «Обыкновенно Меттерниху отказывают в высших способностях государственного человека, утверждая за ним не более как славу ловкого дипломата, как за каким-нибудь Кауницем или Талейраном, на том основании, что будто бы он не умел оценить духа времени, не понимал силы идей и потому вступил с ними в неравную борьбу, окончившуюся после 33-летнего торжества совершенным распадом его системы еще при жизни его и чуть ли не гибелью Австрии»[39].
Далее Данилевский говорит, что не стал бы оспаривать распространенную точку зрения, если бы Меттерних следовал принципам своей системы, будучи правителем Англии, Франции, Пруссии, России, Италии, фактически любого государства, кроме Австрии. Все дело в том, убежден Данилевский, что Австрия «могла сохранить свое существование единственно под условием недеятельного сна. Что среди XIX века умел он (Меттерних. – П. Р.) длить этот сон целую треть столетия, – доказывает, что он понимал и дух времени, и силу идей; ибо без понимания своего врага не мог бы он так долго и так успешно с ним бороться»[40]. Меттерних, по словам российского мыслителя, «не централист, не дуалист, не федералист. Он, как бы это выразить, – опиумист, что ли, – усыпитель, который вполне сознает, что Австрии предстоят только две альтернативы: или спать непробудным сном, быть погруженной в летаргию, или распасться и сгинуть с лица земли»[41].
Меттерних противопоставляется императору Иосифу II, который «своими либеральными реформами неосторожно вносит дух жизни туда, где ему нет места». Канцлеру же императора Франца I «удается на время заморить или, по крайней мере, усыпить крепкою летаргией эту неосторожно пробужденную жизнь»[42]. Данилевскому Меттерних напоминает «доктора, имеющего дело с неизлечимым недугом и делающего чудеса искусства, чтобы продлить жизнь своего пациента»[43].
Примерно сто лет спустя весьма схожее суждение можно найти в ранней книге Г. Киссинджера. Действительно, Меттерниху было не под силу преодолеть такие ключевые тенденции времени, как либерализм и национализм, но благодаря выдающемуся дипломатическому мастерству он мог отсрочить неизбежное. Возможно, политику австрийского канцлера «следовало бы мерить не постигшей его в конце концов неудачей, а продолжительностью времени, на которое ему удалось отсрочить поражение»[44].
