Я сложила ладони и взглянула на затемнённый кровью камень. Он оказался у меня в руках лишь потому, что я решила действовать самостоятельно, а не полагаться на извечную Судьбу. Теперь следовало поступить так же. Солдат за спиной было слишком много, перед ними засевший в засаде пиратский отряд точно индейцы перед конкистадорами. Отвлекающий манёвр, и мы могли начать бой, могли сражаться до последнего и переманить удачу на свою сторону, но в случае проигрыша потеряли бы всё: Смолл получил бы камень, пираты, Джек, Джеймс и я были бы убиты на месте или отправлены на скорую казнь. Где же этот благоприятный момент?..

«Ты скорее умрёшь сама, чем примешь решение». Взгляд скользнул с камня вниз — к подножию утёса, где тёмная сапфировая вода шла тихой рябью. Когда-то… наверное, уже неправдоподобно давно я так же стояла на краю обрыва, охваченная восторгом от красоты водопада и желанием ощутить себя птицей, хоть ненадолго: нырнуть в пропасть, чтобы снова взлететь вверх… Решение пришло само собой. Быть может, глупое, на первый взгляд, бесшабашное и отчаянное. Но я не сомневалась — верное. И эта выходка обеспечит и суматоху, и свободу действий. Едва голос в голове твёрдо озвучил план, задышалось легче. «Сколько тут? Футов пятьдесят, даже меньше… Ничего, прыгать с высоты мне уже не раз приходилось. Важен самоконтроль. И дыхание. Удержать конечности вместе. Глубокий вдох. Подумаешь, это как в детстве! Будет больно, наверное… Но это ничего, ничего… Вдох и выдох. Вдох. И выдох. Главное — верить!..»

Я плавно обернулась, пряча камень в карман. Смолл тут же встрепенулся, заложил руки за спину и выжидательно посмотрел на меня. Сердце билось громко, отдавалось эхом по всему организму: голос бы неминуемо задрожал. Я впервые взглянула на капитанов. Уитлокк держался ровно, как и подобает Фениксу, не выказывал слабину, несмотря ни на что. Только глаза пристально, пронзительно следили за каждым моим движением. Джек же корчил из себя наблюдателя, зрителя, уставшего от происходящего цирка, и по привычке пытался что-то промычать охраннику. Они не могли слышать всего разговора, но Смолл, наверняка, обозначил им свою позицию, чтобы лишний раз помучить. Я ободряюще улыбнулась.

— Мисс Диана? — Уильям Смолл сделал полшага вперёд и с официозным равнодушием спросил: — Вы приняли решение?

— Да, — кивнула я, не сводя глаз с капитанов. Они словно бы что-то поняли, подались вперёд, насколько позволили штыки. Я шумно и резко выдохнула, а затем достаточно громко спросила: — Знаете, капитан Смолл, в чём главная суть пиратства? — Он заинтересованно приподнял брови. — Не упустить благоприятный момент! — Смолл весь напружинился, впился взглядом в моё лицо. — Хотите камень? — Я широко расставила руки. — Так возьмите!

Крик едва достиг апогея. Я круто развернулась, сделала шаг, оттолкнулась. Тело напряглось: каждой мышцей, каждой клеткой. Ступни толкнули почву. Воздух нырнул в лёгкие. В голове уже мелькнул момент приводнения… За спиной хлопнул выстрел — звонко и быстро. Сильный толчок. Прожигающая насквозь боль. Сердце всхлипнуло в муках. Доли секунды. Тело камнем рухнуло вниз. По ушам ударил ветер.

«Мои дорогие пираты…

Не так, всё должно быть совершенно не так!

Я знаю, это причиняет боль, но, пожалуйста, не отказывайтесь от меня.

Мы будто на полыхающем корабле, но я не утяну вас на дно.

Извинения, очевидно, не моя сильная сторона, поэтому… простите меня.

Больше всего я не хочу, чтобы вы во мне разочаровались, пожалуйста, не…»

Смерть была цвета странного, но приятного. Лазурного с бордовым. Лазурь обволакивала, душила, растворяла боль и агонию. И меня саму. Бордовый уносился прочь, к небу. Вился по рукам, извивался меж безвольных пальцев. Холод становился всё приятнее. Темнота — всё роднее. Покой — всё желаннее.

====== Глава XXXV. Тайник. ======

Комментарий к Глава

XXXV

. Тайник. Хей-хо, други! Не ждали, верно? Налить всем по чарке в честь единственного и неповторимого капитана Джека Деппа!

Небо было рыжее в зелёных оттенках. Протянулось от горизонта до горизонта сплошным полотном.

Шипело сквозь тишину, как воздух из дырки в велосипедной камере. Воздух сухой и плотный.

Деревяшка над головой, светлая от свежего отёса, висела значительно выше, чем предполагалось в гробах. Даже в самых роскошных.

Постсмертный мир в деталях копировал ушедшую реальность.

Тёмные прожилки на досках сплетались в силуэт песочных часов и распускались, как ослабленная девичья коса. Взгляд скользил взад-вперёд, безыскусный узор вызывал равнодушную заворожённость — дань обыденной привычке. Как и вдох, как выдох. Теперь атавизм. В голове кто-то усмехнулся десятком усмешек, разделившихся на сотню перекрикивающих друг друга эхо.

Что-то было не так. Это что-то заставило её повернуть голову — с трудом, точно та держалась на шарнирах. Но не влево, а вправо. Почему-то она решила, что стоит именно вправо. Или не решала, а незаметно подбросила монетку, и выпало одно из двух — вправо. Хотя ладони плашмя лежали на суконной простыне, не было в них монетки. Даже клопов не было.

Над головой прорезалось окно, сквозь него — полоска света. Появилась будто только в тот момент, когда на неё взглянули. Смотреть, подведя глаза кверху, было больно. Взгляд пополз по лучу без единой пылинки и упёрся в комод. Четыре маленьких ящика и один большой. Комод обычный и отвратительный тем, что его почти чёрное дерево казалось обгоревшим на фоне светлой стены. Хотя роскошный канделябр в дюжину свечей, что должен бы стоять под стеклом в музее, выглядел ещё более несуразно.

Она решила встать — единственно за тем, чтобы проверить, что дверь в два локтя шириной ведёт в стену. Или в никуда. Однако дверь с ней не согласилась и участливо выпроводила в полумрак. В нём было пусто. Несмотря на угадывающиеся кругом силуэты, пространство выглядело бессмысленным, предметы — бесполезными. Таким же отсутствующим взглядом она скользила по теням, равнодушным внутренним голосом зачитывала, как по списку, их названия. Просто потому, что могла. Затем пошла медленно к свету, что врезался сквозь прямоугольный люк и чётко обрисовывал ступени. Доски скрипнули.

Точно над макушкой, как подвешенная к потолку лампочка, на абрикосовом небе горело белым солнце: круглое, ровное, как на детском рисунке. Когда она опустила голову и глянула вниз со ступеней, там осталась только бесконечная тьма, будто тот мир схлопнулся за её спиной.

Мир под солнцем ещё существовал, мостился меж двух плоскостей: оранжевой и синей. Одна походила на закрашенный акварелью идеально гладкий холст, другая — на идеальный срез голубого сапфира. А между ними застряла шхуна. Паруса вздулись, тянули судно вперёд, хоть кругом не было и дуновения. Ничто не двигалось, не издавало звуков.

И всё же она слышала чей-то голос — удивительно красивый, неузнаваемый, неподдающийся описанию, невероятно далёкий и настолько же мощный.

Она исследовала каждый уголок шхуны — от кормовой каюты до трюмных бочек. Судно было безжизненно. Покинуто и забыто. В открытом море без намёка на близкий берег команде взяться неоткуда. Брошенная шхуна с обречённой покорностью стремилась в неизвестность, увлекая за собой единственного пассажира на борту. Пассажира, которого этот факт не сильно заботил.

Пустоты становилось всё больше.

Она прошлась от кормы к носу вдоль правого борта и вернулась обратно вдоль левого. Немного задержавшись у рулевого рычага, что покачивался из стороны в сторону, как хвост, она улеглась на палубу поперёк юта и уставилась в яркий круг солнца.

— Выйду ночью в поле с конём,

Ночкой тёмной тихо пойдём.

Мы пойдём с конём по полю вдвоём,

Мы пойдём с конём по полю вдвоём.

Звук её голоса будто растворялся в воздухе, едва слетев с губ. А ей непременно надо было дозваться топа мачты — и перекричать далёкий зов. Поэтому запела она смелее, наглее, ведь в пустоте некого было беспокоить:

— Ночью в поле звёзд благодать,

В поле никого не видать.