К вечеру мне хотелось вернуться во времена славного заточения на «Бонавентуре» — где была еда и вода, небольшая, но свобода, кресла, чтобы сидеть, кровать, чтобы лежать, а при желании и пара томиков для чтения. Здесь же испепеляло солнце, изматывала жажда, моряцкие взгляды заставляли чувствовать себя индейкой на раздаче перед голодными беспризорниками. Чем больше было таких взглядов, тем быстрее я хотела скопирфильдиться подальше от них. К восьмичасовым склянкам паранойя достигла перманентного состояния — улыбки, усмешки, взгляды, перемолвки — всё, непременно, касалось моей персоны. Рым, пристегнутые к нему наручники и ствол мачты за спиной не давали шевельнутся, да что там, просто поднять руки хотя бы на фут. Тело затекло, спина окаменела. Именно совокупность телесных и душевных мучений сподвигла найти полезное занятие для мнительного разума, чтобы абстрагироваться от происходящего. Несмело, исподтишка, пугаясь каждого звука, я начала незаметно раскачивать кольцо, к которому крепилась цепь. Действовать приходилось скрытно, разогнаться для хорошего пинка не получалось, а потому толку от моих «поглаживаний пяткой» было примерно столько же, сколько от биения мухи об стекло.
С наступлением темноты воздух посвежел, моряки разбрелись по койкам, я принялась подвывать на звезды. Вахтенные пару раз странно покосились на меня и разошлись: «Перегрелась, видать». Как назло, сон приходить не хотел, продляя удовольствие наслаждаться отвратительным днем. Но к полуночи организм сдался, и даже какофония матросского храпа растворилась на задворках сонного марева. Бродить в чудесном спокойствии царства Морфея удалось недолго: пробежавшая по опущенной ладони крыса заставила испуганно подпрыгнуть. Я сжалась в комок, насколько позволяли оковы, и зашмыгала носом. Спустя полчаса я шепотом напевала какую-то старинную шотландскую песню — грустную, но успокаивающую; голова покоилась на стволе мачты. Наверное, поэтому мелкие осторожные шаги быстро достигли слуха. Я завертела головой, но в поле зрения попала лишь пустующая палуба и ночное море. «Показалось», — подумалось мне, а в ответ по-мышиному скрипнула доска.
— Джек? — Я едва успела прикрыть рот ладонями. Кэп — слишком реальный для наваждения — подпрыгнул от неожиданности и отчаянно зашипел на меня. — Ты выбрался? — беззвучно выдохнула я. — Как?
Пират переключился на истинные повадки суриката, ей-богу. То привставал на цыпочки, вытягивая шею, то припадал к самой палубе, подтянутый, юркий — каждой своей клеточкой готовый к побегу. На его счастье, бриг освещался скупо: по одному фонарю на баке и у штурвала. Кэп просеменил к правому борту, где крепилась шлюпка; лунный свет подсветил дернувшийся в сомнении ус.
— Эй, Джек! — шепотом позвала я. — Джек! — Пират суетливо орудовал с удерживающими баркас тросами. — Вдвоем легче! — Кэп замер, прислушался, затем, словно ласка, метнулся ко мне.
Пока Джек воевал с замком, я, как самый ответственный дозорный, вылупилась в темноту максимально широко открытыми глазами. Спустя минуту ко мне обратился безрадостный взгляд бархатных глаз.
— Без ключа не открыть, — скорбно прошептал капитан. — Прости, дорогуша. — Он медленно отступал к фальшборту.
— Не бросай меня… — пролепетала я, чувствуя, как что-то постепенно обрывается внутри. — Джек, прошу…
Кэп принялся за шлюпочные тросы с утроенным усердием. Время поджимало. Но как бы шустро капитанские пальцы, поблескивая перстнями, ни разматывали узлы, преуспеть было не суждено.
— Мистер Пенси, вы должны мне три фунта. — С этими словами из темноты проступили фигуры капитана Бриггса, боцмана и еще нескольких членов команды. Капитан Воробей оказался в кольце врагов. — Я же говорил. Джек Воробей, что не пытается сбежать, как пить дать не настоящий, — прокомментировал Бриггс. Низкорослый матрос требовательно выставил руку, и кэп с видом крайнего унижения выложил на ладонь ключ от камеры. — И далеко ты собирался уйти на баркасе без провизии? — поинтересовался охотник.
— Подальше от вас, — карикатурно улыбнулся Джекки.
Капитан усмехнулся.
— Заканчивайте здесь.
Матросы подхватили неудачливого беглеца под локти. Мистер Пенси на пару с капитаном Бриггсом решили сделать мне приятный сюрприз и скрасить одиночество. Боцман вернул кандалы на запястья Джека, пирата усадили рядом со мной и приковали к тому же рыму, тем же самым замком. Удостоверившись, что теперь побег невозможен, моряки разошлись.
— Хорош был план, — попыталась я подбодрить капитана Воробья. Тот только дернул носом и продолжил хмурым взглядом буравить палубу. — Думаешь, — после пары минут тишины проговорила я, — Смолл помешает Джеймсу? И остальным? — Вновь обиженное молчание. Подумаешь, какая тонкая натура! — Они будут нас искать? — не унималась я. — Ведь будут же?
Мне так хотелось иметь надежду хоть на что-то, пусть самую хрупкую. Вдруг на «Черной Жемчужине», что так эпично проследовала мимо, кто-то краем глаза заметил, как их капитана прибирают к рукам охотники за пиратами?
— Такими темпами нас найдут разве что потомки Барбоссы, — наконец саркастично отозвался Джек.
— У него есть дети? — удивилась я. Воробей закатил глаза под шумный выдох.
Ночь безмолвствовала. Тишина угнетала, позволяла мыслям звучать громче, чем хотелось. Если на военном корабле я чувствовала себя принцессой, заточенной в замке, неуютно, но в целом терпимо, то здесь привести душу в равновесие и найти ей укромный уголок не получалось априори.
— Всё-таки он здорово сказал, Бриггс, — вновь нарушила я молчание, уткнувшись улыбающимся взглядом в крупинки звезд меж парусов. — Что ты не ты, если не попытаешь сбежать.
Джек звякнул цепью о доски и склонил голову на бок.
— С тобой ни один мой план не работает, — как бы напомнил он вдогонку укоряющему взгляду.
Я с улыбкой глянула ему в глаза.
— Может, тогда стоит объединиться?.. — заговорщически проговорила я. Физиономия сверкнула остатками коварства.
====== Глава XXIII. Песня. ======
Ночь серебрилась далеким лунным светом. Сонливо постанывал такелаж. В душе теплилось нечто оптимистично-светлое. Охотники за пиратами оказались достаточно великодушны и терпимы, позволив забрать с пляжа незатейливый скарб. Потому теперь каблук влажного сапога, натирая мозоль, отбивал негромко по палубе ритм выкатившейся из воспоминаний песни. И хоть из всей лирики помнились только две строчки, я с какой-то причудливой гордостью раз за разом беззвучно перекатывала их на языке. Песня эта была для меня о давно ушедшей империи, а для «аборигенов» этого века, скорее, сумбурным предсказанием о чрезвычайно далеком, а потому не особо и важном будущем. Главное — эти две строчки лаконично описывали наше с Джеком вынужденное ночное рандеву. Ничего лучше в голову не приходило, поэтому я довольствовалась шестью словами, в принудительном порядке задерживая момент, когда можно будет блеснуть перед кэпом натренированной смекалкой.
«Скованные одной цепью, связанные одной целью», — я сонно хлопала глазами, выслушивая неинтересную байку. Вахтенным стало скучно пялиться в ночь, моряки решили скрасить своим присутствием наше и без того не сказочное заточение. Первым делом они привязались к Воробью — персоне известной, а посему бесконечно интересной. Эти двое — мистер Боунс и Картер — оказались неплохими ребятами, если исключить их недюжинную навязчивость. Моряки не распространялись, но мне подумалось, что они пошли на «службу закону», чтобы прокормить себя и, может, семьи, а как такового зла на пиратскую братию не держали. Джек Воробей был для них, как Кракен, русалка или какой-нибудь там «Летучий Голландец» — легенда, словом. Только вот легенда эта вдруг ожила да прихватила пять сотен фунтов для более запоминающегося впечатления. Вопросы на кэпа сыпались друг за другом самые разные, а тот только и рад был потешить самолюбие да наговорить с три короба, благо уши слушателей от любопытства разве что торчком не стояли.
Я крайне терпеливо выслушивала пиратские рассказы о славных годах и известных похождениях; внутри же бушевал огонь неуемного желания поскорее поделиться с Джеком теперь уже своим «гениальным планом». Ждать пришлось неимоверно долго, как назло, навалился сон, опуская веки и уговаривая отложить все перипетии на завтра. Правда, от вахтенных была какая-никакая польза: гнев пиратского капитана угас под напором наивного восхищения, и лицо озарили блики «натертого» самолюбия.
