Утром в день отплытия свежий морской ветер громко хлопал натянутым на берегу полотнищем, украшенным княжескими гербами. Перед посадкой в баркас члены посольства почтительно попрощались с господином Сираиси и двумя сановниками, прибывшими вместе с ним из Сиогамы на военном корабле. Господин Сираиси напутствовал добрым словом каждого. Последним к нему подошел Самурай со своими слугами. Все склонили головы перед вельможей.

– Рокуэмон, – громко произнес господин Сираиси, подымаясь со скамьи и держа обеими руками обтянутую золотой парчой шкатулку. – Это послание Его Светлости. – Он вручил шкатулку Самураю, и тот с трепетом ее принял.

Баркас с посланниками медленно удалялся от берега, направляясь в открытое море вдоль высившейся в бухте скалы. Самурай со шкатулкой в руках и четверо его попутчиков будто онемели, не в состоянии вымолвить и слова, они смотрели на выстроившихся по обе стороны белого полотнища чиновников и стражу. Будет ли их встречать в этой бухте столько же людей, когда они через несколько лет живыми вернутся на родину?

Баркас вышел из бухты, и тут перед их глазами снова возник громадный корабль, который они впервые увидели позавчера. Его нельзя было сравнить ни с одним из японских судов, которые довелось видеть Самураю до сих пор. Носовая часть вздымалась подобно крепостной стене, бушприт, как копье, врезался в голубое небо, огромные паруса были аккуратно свернуты и закреплены многочисленными фалами на реях главной мачты. Испанская команда и японские матросы уже были на борту, они выстроились на палубе и наблюдали за приближающимся баркасом.

Посланники один за другим поднялись на борт корабля по раскачивающейся веревочной лестнице. У корабля было три палубы, по верхней, как муравьи, сновали японские матросы. На второй палубе был люк, который вел в трюм. Все разошлись по выделенным им каютам. Членам посольства предоставили небольшую каюту на носу. В ней пахло свежим лаком. Слугам пришлось занять места в большой каюте, предназначенной для купцов. Это было заставленное ящиками и другим грузом помещение с проложенными по потолку балками.

Войдя в каюту, посланники какое-то время молчали, прислушиваясь к шуму на палубе. Это поднимались на борт купцы, ночевавшие в Одзике. Из оконца в каюте бухты не было видно, только крохотные островки – Тасиро и Адзи.

– Интересно, сановники уже уехали? – прижимаясь лицом к оконцу, спросил Ниси и, не получив ответа, стал подниматься на палубу. Остальные поспешили за ним. Все на корабле было для них в новинку, поэтому они старались держаться вместе.

Смешавшись со столпившимися на палубе купцами, Самурай встал рядом с Сэйхати, Итисукэ и Дайсукэ и стал смотреть на горы Одзика, с которыми их ждало скорое расставание. Горы стояли в ярко-зеленом майском наряде. Неизвестно, когда он снова увидит родную землю. Перед глазами вдруг возникли холмы и деревни его долины, его дом, конюшня, лицо Рику, и он с болью подумал: что сейчас делают дети? С верхней палубы донеслись громкие голоса – испанские моряки затянули какую-то странную песню. Японские матросы вскарабкались на главную мачту и по команде испанцев стали распускать паруса, напоминающие огромные флаги. Скрипели фалы, чернохвостые чайки кричали, как мартовские коты. Медленно, незаметно для всех, корабль разворачивался, ложась на курс. Под шум плещущихся о борт волн Самурай подумал: «Мы плывем навстречу судьбе».

Мы вышли в море пятого мая из Цукиноуры, небольшого порта на полуострове Одзика. Галеон, который японцы называют «Муцу-мару», а испанская команда – «Сан-Хуан Баптиста», покачиваясь на холодных волнах Océano Pacífico[36], держит курс на северо-восток. Наполненные ветром паруса словно натянутые луки. В то утро, когда мы покидали Японию, я стоял на палубе и не отрываясь долго смотрел на землю, где прожил десять лет.

Десять лет… Горько признать, но наша вера еще не пустила глубокие корни в Японии. Насколько я понимаю, японцы наделены умом и любознательностью не меньше, чем любой из европейских народов, но как только речь заходит о нашем Боге, они тут же зажмуриваются и затыкают уши. Бывают минуты, когда эта страна кажется мне сплошным «островом невезения».

Но я не падаю духом – семена Божьего учения в Японии посеяны. Дело, думаю, в том, что их выращивали без должного усердия. Иезуиты, которые много лет одни пользовались правом нести в эту страну веру Христову, не задумывались над тем, на какой почве они строят проповедь, не думали, как удобрить эту почву. Я извлек для себя много уроков из их ошибок и могу сказать, что познал японцев. Если бы меня назначили епископом, я бы избежал повторения неудач иезуитов.

Японские острова скрылись из вида три дня назад. То есть земли не видно уже давно, но, к моему удивлению, нас преследуют чайки. Откуда они берутся? То почти касаются гребня волны, то усаживаются на мачты. Мы направляемся к сороковой широте, но, похоже, пока еще не так далеко удалились от острова Эдзо[37]. Ветер благоприятный, попутное течение тоже помогает.

Когда вышли в открытое море, поднялось волнение. Хотя оно не идет ни в какое сравнение с бурями и качкой, испытывавшими в Индийском океане корабль, на котором тринадцать лет назад я плыл на Восток. Тем не менее японцы, все до единого, сидят в каютах – мучаются от морской болезни. Даже на еду смотреть не могут. Их острова окружены водой со всех сторон, для них она крепость, линия обороны. Они – люди суши, им знакомы только прибрежные воды.

Морская болезнь не пощадила и посланников. Похоже, двое – Рокуэмон Хасэкура и Тародзаэмон Танака – вообще в море в первый раз. Когда я заглянул к ним в каюту, они с большим трудом сумели выдавить из себя жалкие улыбки.

Эти посланники среди княжеских вассалов считаются caballero среднего ранга. Каждый из них владеет небольшими земельными угодьями в горной местности. Для своего посольства князь предпочел высшим сановникам именно этих незнатных самураев. Возможно, такой выбор объясняется привычкой местной знати относиться к послам свысока, не видеть в них значимых персон. Мне это выгодно. Не надо обращаться к ним за указаниями, можно действовать по своему разумению. Валиньяно[38], прежний глава миссии иезуитов в Японии, однажды выдал за отпрысков аристократов каких-то полунищих мальчишек и отправил этих посланцев Японии в Рим. Там никто не заподозрил обмана. Потом люди осуждали его за это, но я склонен скорее отдать должное его находчивости.

Надо записать имена посланников, скоро они не смогут шага без меня ступить. Кюсукэ Ниси, Тародзаэмон Танака, Тюсаку Мацуки, Рокуэмон Хасэкура.

Кроме Кюсукэ Ниси, больше никто из этой четверки не делает попыток сблизиться со мной. Наверное, из-за свойственной японцам настороженности по отношению к чужеземцам и застенчивости. Только Ниси, самый молодой из них, по-детски любопытен, восторгается первым в жизни плаванием, расспрашивает меня, как устроен корабль, как действует компас, и говорит, что хочет выучить испанский язык. Самый старший, по имени Тародзаэмон Танака, смотрит на легкомысленного спутника с неодобрением. Этот приземистый, плотный человек, похоже, твердо решил для себя: в любой ситуации надо сохранять спокойствие и рассудительность и не терять свое достоинство перед испанцами.

Тюсаку Мацуки худощав, с темными тенями на лице. Я говорил с ним всего несколько раз, но этого хватило, чтобы понять, что из всех четверых у него самая светлая голова. Иногда он поднимается на палубу и стоит там, погруженный в свои мысли. В отличие от своих товарищей он, по-моему, не считает за честь то, что его назначили посланником. Рокуэмон Хасэкура больше похож на крестьянина, чем на самурая. Хороший парень, но самый невзрачный среди них. Я еще не решил, надо ли ехать в Рим, но никак не возьму в голову, почему именно его господин Сираиси порекомендовал мне взять в попутчики, если мы все-таки туда соберемся. У Хасэкуры и наружность так себе, да и умом он уступает Мацуки.