Замшелость… Местное словцо, которым называли дикие, неосвоенные земли. Каменистая речушка, скудные поля, с которых снимали немного риса, а так только гречиху, просо и редьку. Кроме того, зима в долину приходила раньше, чем в те места, где семья Самурая обитала прежде, и была намного холоднее. Все вокруг – холмы, лес – укутывало белоснежное покрывало; укрывшись в своих темных жилищах, обитатели долины долгими ночами прислушивались, как ветер скребет по крышам, и ждали наступления весны.
– Эх! Будь сейчас война, мы бы показали, на что способны, и за заслуги бы нам воздалось, – растирая худые колени, проворчал дядя.
Но времена, когда князь ходил в военные походы, давно прошли. Хотя с западными провинциями было еще не все ясно, восток уже подчинился власти Токугавы[6], и теперь даже Его Светлости, первому даймё в Митиноку, не было дано права самовольно распоряжаться находившимся под его началом войском.
Теперь Самурай ломал ветки вместе с женой. Под треск веток они терпеливо слушали дядю, пытавшегося с помощью саке и разглагольствований о своих подвигах скрыть собственную неприкаянность и недовольство жизнью. Они слышали его хвастливые рассказы и нытье много раз и стали воспринимать эту заплесневелую жвачку как нечто, без чего старики не могут обходиться.
Уже среди ночи Самурай послал двух слуг проводить дядю. В раздвинутую дверь были видны разрывы в облаках, подсвеченных таинственным лунным светом. Снег прекратился. Собака лаяла, пока фигура дяди не скрылась из виду.
В долине больше войны боялись голода. Еще были живы старики, хорошо помнившие, сколько бед принесли холода и непогода, случившиеся в этих местах много лет назад.
Зима в том году выдалась на удивление мягкая и больше походила на весну: горы на северо-западе постоянно затягивала туманная дымка, за которой их было едва видно. Но в сезон дождей, начавшийся в конце весны, с неба лило не переставая, и даже с наступлением лета утром и вечером было так холодно, что не разденешься. На полях ничего не росло, многие посевы погибли.
Есть стало нечего. Приходилось питаться корешками лиан, которые обитатели долины выкапывали в горах, рисовыми отрубями, соломой и бобами, заготовленными на корм скоту. Когда и это кончилось, стали забивать лошадей – что может быть дороже для крестьянина? – и собак; ели кору и траву, чтобы заглушить голод. А когда все съели подчистую, крестьяне побросали хозяйство и разбрелись из деревень кто куда в надежде отыскать хоть что-то съестное. В пути люди падали от голода, родня и близкие ничем не могли им помочь и оставляли умирать. Трупы пожирали бродячие собаки, клевали вороны.
С тех пор как семья Самурая поселилась в этих местах, такой страшный голод не повторялся, но отец все равно приказал крестьянам собирать в мешки каштаны, желуди, осыпавшееся просо и закладывать на хранение на устроенные под крышей настилы. И теперь, видя в каждом хозяйстве мешки с припасами, Самурай вспоминал не нудного дядю, а тихого, немногословного отца, оказавшегося сообразительнее брата.
Но даже отец не мог скрыть грусть, вспоминая о плодородных землях, доставшихся семье от предков:
– В Курокаве и в голодные годы можно было жить.
Там, на равнине, можно было снять много зерна, было бы желание приложить руки. А на здешних тощих почвах вырастали только гречиха, просо да редька, но и их на каждый день не хватало, потому что со скудного урожая надо было еще заплатить подать князю. В доме Самурая случались дни, когда в вареный рис или просо приходилось добавлять ботву редьки. А крестьяне ели даже дикий лук.
Однако, несмотря на сетования отца и дяди, неприязненных чувств к этой скудной земле у Самурая не было. Здесь его территория, он получил ее от отца как старший сын и вместе со своими крестьянами, такими же широкоскулыми, с глубоко посаженными глазами, молча трудился, как вол, с раннего утра до самой ночи. И у него с ними не было ни ссор, ни споров. Они возделывали худородные поля и исправно платили подати, даже если для этого приходилось недоедать. Разговаривая с крестьянами, Самурай забывал о том, что его с ними разделяло, и ощущал соединявшие их тесные узы. Единственным своим достоинством он считал умение терпеть. Впрочем, крестьяне были еще безропотнее и терпеливее.
Иногда Самурай, взяв с собой старшего сына Кан-дзабуро, взбирался на низкую гору, возвышавшуюся к северу от их усадьбы. Там сохранились поросшие бурьяном развалины крепости, выстроенной самураем, который прежде владел этими землями. Во рву, скрытом в зарослях кустарника, среди засыпанных опавшей листвой остатков земляных укреплений можно было отыскать обгоревшие зернышки риса, разбитую чашку. С открытой всем ветрам вершины они смотрели на долину, на деревни. Унылая, печальная земля. Крестьянские хижины будто старались к ней прижаться.
– Это… это моя земля, – шептал про себя Самурай. Если больше не случится война, он проживет здесь всю жизнь, как отец. А когда умрет, земля перейдет по наследству к старшему сыну, и тот, наверное, проживет свою жизнь так же. И они никогда не покинут эту землю.
Еще Самурай вместе с Ёдзо ходил ловить рыбу в озерце у подножия той же горы. Заросший густым тростником водоем облюбовала стая коричневых уток, которые садились на болото поздней осенью. К уткам присоединялись три или четыре длинношеие белоснежные птицы – лебеди, прилетавшие из-за моря, из далеких краев, где царят холода. Когда наступала весна, перелетные птицы, хлопая большими крыльями, взмывали в небо над долиной и улетали. И каждый раз провожавшему взглядом птиц Самураю вдруг приходила в голову мысль, что им знакомы страны, в которых ему никогда не суждено побывать. Но он им не завидовал.
Господин Исида вызвал к себе Самурая. Ему надлежало прибыть в Нунодзаву для разговора.
Когда-то семьи господина Исиды и нынешнего князя враждовали между собой, но нынешний глава рода Исида стал одним из наиболее приближенных к Его Светлости сановников.
Взяв с собой Ёдзо, Самурай рано утром покинул долину и ближе к полудню уже был в Нунодзаве. Шел холодный дождь. По воде, заполнявшей ров вокруг резиденции господина Исиды, которая была еще обнесена стеной из камня, расходились и исчезали бесчисленные круги от падавших с неба ледяных струй. Едва Самурай успел перевести дух в комнате для посетителей, как вошел господин Исида. Приземистый и кругленький, в парадной накидке-хаори и с улыбкой на лице, он справился у Самурая, сидевшего в почтительной позе, опершись ладонями о покрытый черным лаком деревянный пол, о здоровье дяди.
– Вчера он опять сетовал здесь на жизнь, – живо улыбнулся господин Исида.
Самурай смущенно поклонился. Всякий раз, когда отец и дядя обращались с прошением вернуть им земли в Курокаве, господин Исида передавал их петиции в замок князя. А недавно Самурай услышал от господина Исиды, что петиции от просителей поступают в замок валом и лежат без движения в Высшем совете. Князь обычно оставляет их без ответа, за исключением каких-то особых случаев.
– Он старый человек. Понимаю его настроение, но… – Улыбка вдруг пропала с лица господина Исиды. – Войны кончились. Найфу[7] сейчас сосредоточен на Осаке[8], и Его Светлость следует этой линии.
Голос господина Исиды стал громче. «Неужели, – подумал Самурай, – он призвал меня, только чтобы высказать это? Хотел сказать, что от этих петиций никакого толка?»
Грусть сжала грудь Самурая – его точно холодной водой окатили. Сам он уже успел привязаться к долине, но разве можно вот так сразу выбросить из памяти землю, политую по€том предков, где живет их память? Теперь, когда господин Исида ясно сказал, что от нее надо отказаться, у Самурая перед глазами встало полное грусти лицо покойного отца. И раздосадованного дяди – тоже.
– Трудно это, конечно, но надо как-то ему объяснить. Времена-то меняются. Никак не может уразуметь старик.
