Мы с Жадейко поспешили вернуться в Техупр флота. Здесь уже офицеры бурно обсуждали события. К нам заглянул наш куратор - Леонид Георгиевич Сучилин (было часов 12 дня). Мы наперебой стали высказывать ему свои соображения. Предлагали немедленно заварить отверстие и срочно создать воздушный подпор. Для этой цели использовать высоконапорные воздушные компрессоры, имевшиеся у военных строителей и на предприятиях флота. Доказывали, что потребуется создать подпор не больше одной атмосферы. Ведь обшивка корпуса сохраняла герметичность на непрерывном участке от кормы до носовой переборки погребов главного калибра. Это составляло 150 метров, то есть свыше 3/4 длины судна! Таким образом, общая площадь неповрежденного днища простиралась на 3900 квадратных метров. Элементарный расчет говорил, что для поддержания корабля на плаву необходим был подпор всего лишь около 0,7 атмосферы.
Предлагали мы и приварить к днищу шлюзовой тубус - один из отсеков списанной подводной лодки-"малютки". Этот тубус можно было бы приваривать поочередно в разных частях днища, где позволяли топливные цистерны, прорезать обшивку без опасения стравить "воздушную подушку" в атмосферу и выводить людей.
Выслушав нас, Леонид Георгиевич тяжело вздохнул: "Все это я уже предлагал в штабе флота. Но что там творится сейчас... Слушают только самих себя".
Однако часам к 14 из штаба флота позвонили в Техупр и приказали доставить из подплава тубус-шлюз. Для этой цели туда уже был направлен буксир с 10-тонным плавкраном. На меня возложили руководство операцией по срезке тубуса с берегового фундамента, погрузке его на плавкран и доставке на линкор. Срезали мы в темпе.
Матросов с подплава подгонять было не надо. Все понимали, как дорога каждая минута.
Примерно в 16.00 плавкран № 84100 подошел к тонущему линкору. Огибая корму, мы слышали, как из прорезанного отверстия выходил воздух. Его вытесняла из чрева корабля подступавшая вода. Казалось, гигантское живое существо испускало последний дух.
Только мы приготовились выгрузить свой снаряд, как со спасателя "Карабах" вызвали через мегафон старшину плавкрана. Последовала команда: "Отставить выгрузку! Плавкрану немедленно следовать в район кормы, застропить гребные винты и подъемником удерживать на плаву тонущее судно".
Абсурдность этой затеи нас просто ошеломила. Но продолжать выгрузку тубуса старшина плавкрана отказался. Приказ есть приказ. Что делать? Кричать на "Карабах" что-либо бесполезно: судно далеко. Да и приказ наверняка исходил свыше, с берега... Мы чуть не плакали - упускалось драгоценное время, корабль продолжал погружаться.
Когда же плавкран натянул стропы и изрядно накренился, только тогда оставили эту глупейшую попытку. Покуда сняли стропы с гребных винтов и буксир снова подвел плавкран к центральной части днища, надводный "борт" линкора возвышался над поверхностью едва ли не больше дециметра... Наконец плавкран перегрузил громадину башни на линкор. Установили в нужном районе, и несколько сварщиков попытались приварить основание тубуса, но вода уже начинала гулять по днищу, судно погружалось все глубже и глубже...
Страшно было подумать, что там, внизу, под нашими ногами, всего в каких-то считанных метрах от нас, погибали наши боевые товарищи.
Бездарные невежды утопили корабль окончательно. Кто именно? Пархоменко несет вину за первый этап трагедии, когда он неумело возглавлял борьбу за живучесть. За гибельный финал должны держать ответ те, кто преступно поспешил разгерметизировать корпус.
Повторюсь еще раз. Будь линкор на плаву, тубус-шлюз можно было бы последовательно перемещать в любой район, в том числе и в кормовые отсеки, предварительно заваривая отверстия, прорезанные в этих местах. Это бы не вызвало стремительного погружения судна и позволило бы спасти большую часть узников стального корпуса. Они были настоящими героями, выполнявшими свой воинский долг до последней минуты. Свидетельство тому и их песнь о "Варяге", которую они пели, прощаясь с жизнью. Я слышал эту песню тогда. Она и сейчас терзает невыносимо мою грешную душу".
"Об этом жутко вспоминать..."
Присутствие линкора в городе было повсеместно. Севастополь, Севастополь... Линкор "Новороссийск" был растворен в этом городе, как растворяется память в клетках мозга.
Вдруг улицы, спуски, набережные, по которому я так безмятежно бродил все свои летние отпуска, стали тревожными и скорбными.
Горе проступало черными пятнами на белых стенах уютных домиков Корабельной, на лепных фасадах Большой Морской... Здесь живет боцман с линкора, там - искалеченный матрос, тут - семья погибшего офицера...
Дело мое пугало меня. Сотни "кинолент", на которые гибель линкора была снята с разных точек, разными объективами и на разных "пленках", были разорваны в клочья и рассеяны по всему городу, по всей стране. Я собираю их куски, монтирую эпизоды, отдельные кадры... Жуткие кадры! Но они должны быть выстроены в единую картину.
"В 1955 году я, Никантонов Александр Федорович, проходил службу при военно-морском госпитале в качества старшины катера. 28 октября заступил на вахту по проходной госпиталя.
В начале новых суток в бухте рванул взрыв, от которого вылетели стекла в наших корпусах. Я кинулся на госпитальный причал и увидел невдалеке притонувший линкор "Новороссийск", освещенный прожекторами кораблей. Вскоре стали поступать раненые. В операционной работал хирург Николай Кондратьев, который почти сутки не отходил от окровавленного стола, пока его самого не вывели в полуобморочном состоянии..."
Бывший командир 4-й башни главного калибра капитан
3-го paнга в отставке Владимир Николаевич Замуриев продолжает этот печальный рассказ в объемистом письме, присланном из Новороссийска. Он навсегда остался в городе, имя которого носил его корабль.
"Наша команда, одетая в химкомплекты, должна была выгружать погибших и укладывать их в складах на Инженерной пристани. Там же, в конце длинного помещения, были складированы около тысячи гробов увеличенного размера. Мы работали по 4-10 часов. Я доставал из карманов документы, зачитывал фамилии, а матрос, сопровождавший меня, записывал их в журнал. Если документов не оказывалось, я разрезал большими ножницами робу и искал подписи на тельняшках...
Затем стелили в гроб простыню, укладывали тело погибшего, накрывали его другой простыней и заколачивали крышку с прибитой новенькой бескозыркой. Помечали гроб регистрационным номером и приступали к следующему.
В тот день мы отправили на Братское кладбище 220 гробов. Их возили 6 автомашин, но порой и они не успевали со своими траурными рейсами.
На второй или третий день были организованы похороны 42 человек на городском кладбище Коммунаров. Гробы с телами погибших были вывезены ночью и уложены в братскую могилу. Могила была открыта. Наутро весь оставшийся в живых экипаж был выстроен по подразделениям в колонну по четыре - всего около 1200 человек - и во главе с командиром капитаном 1-го ранга Кухтой, старшим помощником капитаном 2-го ранга Хуршудовым и замполитом капитаном 2-го ранга Шестаком направился на похороны. Колонна получилась длинная: если голова ее втягивалась в улицу Адмирала Октябрьского, то хвост был по другую сторону площади Революции - где-то у комендатуры. Горожане смотрели на нас поначалу с недоверием: ходили слухи, что, мол, экипаж погиб почти весь и что в колонну набрали подставных лиц... Ох уж эти слухи! Но вскоре многие стали узнавать в наших рядах своих знакомых, родственников, да и потом линкоровцы всегда выделялись ростом - ниже 175 сантиметров не брали. В общем, поверили и пошли следом.
Перед преданием тел земле был митинг. Мне запомнилось выступление помощника командира капитана 2-го ранга Зосимы Григорьевича Сербулова. Не скрывая слез, говорил он, как горько хоронить матросов, погибших не на войне, а в мирное время...
Он, прошедший всю войну на действующем флоте, не раз смотревший смерти в глаза, плакал по матросам, как по родным детям...
