Том достал пульт и щелкнул кнопкой, уставился в горящий слабым синим светом циферблат, и его плечи умиротворенно опустились. На циферблате черными черточками выстраивалась цифра «два».
— Элли… — выдохнул он.
Звук его голоса разошелся от него волной и тут же стих. Не было даже эха. Том еще раз огляделся и уверенным шагом направился вдоль домов.
— Элли! — крикнул он. Так громко, как только мог.
И снова стихло. Будто что-то поглотило каждый звук. Том поежился. Что-то внутри подсказывало, что кричать здесь не стоит».
Я обернулась, зная, что комната все еще пуста и таковой останется.
«Ты справишься», — подумала я, оглядывая эту пустоту с горечью утраты, от которой, я знала, мне не избавиться никогда.
Разве что я снова брошу писать…
«Не-ет, — улыбнулась я себе, поднимаясь из-за стола. Я вышла в освещенный коридор, не заметив, как слабо дернулся висящий на крючке рюкзак. Открыла холодильник и достала банку пива, на ходу откупорив ее одним пальцем. — Больше я тебя не брошу».
Я плюхнулась в кресло и придвинулась к столу, тут же опустив руки на клавиатуру. Я снова набирала текст так быстро, как несколько лет назад, когда только начинала писать роман о Томе и Элли. За звуком клацающих кнопок клавиатуры я не могла услышать, как в прихожей с крючка сорвался черный кожаный рюкзак.
========== Турандот ==========
Павел родился на юге. «Я — южанин!», — гордо говорил он, когда кто-то спрашивал, откуда он приехал в столицу. Когда кто-то спрашивал, откуда именно он родом, Павел говорил: «Я вырос на Черноморском побережье, от дома до моря — два шага». Пока собеседник с легкой завистью во взгляде переваривал услышанное, Павел ловко уводил тему в новое русло. В конце концов, «Я вырос в Джанхоте» звучит притягательно, только пока тебя не попросят рассказать, что это за место такое — Джахот. Ты примешься рассказывать о павлинах и цветущих магнолиях, а тебя тут же спросят, чем ты занимался там, когда магнолии не цветут; ты будешь рассказывать о море и праздниках Нептуна на пляже, а у тебя уже спрашивают, почему же ты уехал. И тебе придется усесться на лавку, затянуть плотнее шарф, потому что южанину в столице холодно даже летом, и сконфуженно рассказывать, как живут местные жители, о пустынных улицах, окруженных горами, о нехватке работы даже для такого далеко не перенаселенного местечка. Когда-нибудь доберешься и до описания дома, в котором жил, пройдешься от прихожей со скрипучими половицами до зала (как его принято называть), а оттуда — сразу в кухню. Будешь долго блуждать по дому, заглядывая в каждый уголок, чтобы не пришлось подниматься на чердак, где сквозь крышу видно небо. А когда рассказ подойдет к тому, как ты уезжал, все внимательные слушатели уже поймут, что в столицу ты не переехал, а сбежал.
Павел прожил в столице немногим больше года. Этого времени оказалось более чем достаточно, чтобы научиться переводить беседу в новое русло.
Квартирка, в которой он жил теперь, находилась в доме, давно молящем о том, чтобы его снесли. Неподалеку расстилался лес, по району гуляли гопники, для которых Павел всегда носил в кармане второй кошелек с парой купюр не очень большого достоинства; до МКАДа было рукой подать. И при том, что спальня здесь была настолько мала, что в нее не без труда впихнулись кровать, тумба и комод, а холодильник стоял в коридоре, потому что на кухне для него места не нашлось, Павел свою квартирку любил всем сердцем. Она казалась ему самым элитным жильем во всей столице. Да что там в столице, в мире! В ней было тепло даже зимой, а летом Павел радовался прохладе. Если бы кто-то из его друзей зашел к нему в гости, вопрос «Почему же ты не купишь хотя бы вентилятор?» не заставил бы себя долго ждать. А Павел бы ответил: «Я южанин».
Но друзей он в дом не звал. Несколько девиц из новой компании не двузначно намекали, что не прочь бы провести у него ночь. Павел каждый раз увиливал и торопился на метро, чтобы не идти через всю Москву пешком. Некоторых из этих девиц он, впрочем, и привел бы к себе, если бы не осознание, что одна веселая ночка не стоит того, чтобы потерять то, что нарабатывалось весь последний год. Он знал, что стоит одной из этих девиц оказаться у него, — отточенный миф его образа развеется. Он не раз представлял, как одна из них заходит в его квартиру, затыкая нос, потому что в подъезде вонь, а потом идет в спальню. Она открывает дверь его спальни, но та упирается в комод, и девице приходится лезть в проем, ругаясь матом. Но пролезть ей не так-то просто, потому что грудь не пролезает, и девица вваливается в спальню рывками. В два рывка. И все бы ничего, но тут она понимает, что путь перекрыт, и под размеренными указаниями с той стороны двери, она взбирается на тумбу, чтобы через нее добраться до кровати.
Да, случись нечто подобное, его образ щеголя оказался бы втоптанным в грязь у Болотной площади, когда он в последний раз увидел бы спины уходящих друзей.
Его друзья были богаты. Настолько богаты, что смеялись над его «брендовой» футболкой, за которую он отдал три последние зарплаты. Но они не смеялись над его сотовым телефоном.
— Смартфоны… социальные сети… Они отнимают слишком много времени, — томно говорил Павел, пока его друзья дрались за его телефон, чтобы поиграть в «Змейку».
Бóльшую часть дня Павел проводил на работе, а оставшееся время создавал по ниточкам свой образ на воображаемой сцене, окруженный восхищенными взглядами. В квартирке он оказывался, когда метро переставало работать, и выходил за порог, когда под землей проезжал первый поезд. По ночам он перебирался через тумбу и тут же падал на кровать, впервые за день становясь собой, и силился скорее уснуть.
Почти никогда сны ему не снились, и ночь пролетала как по щелчку. Но, бывало, во снах Павел видел гальку, темную у самой воды. Камни светлели, греясь на солнце, но после вновь темнели, когда море на миг хватало их солеными объятиями. Он видел десятки людей в ярких купальниках, с уже надутыми кругами и матрацами в руках; их широкополые шляпы, подскакивая, исчезали за горизонтом, когда люди по белой каменной лестнице спускались к пляжу. Он видел павлинов за сетчатым забором, беседку на горе, высокие черные ворота посреди главной дороги, всегда распахнутые настежь, видел небо в прогнивших участках крыши. Лишь раз ему приснилась девушка, которой он грезил каждую минуту, что лежал в постели, силясь забыться сном. Во сне она была еще красивее. Он видел ее так близко, как наяву не видел никогда, даже стоя с ней рядом в лифте. Там она казалась недосягаемой, будто ее глаза смотрели на него из другого измерения. Во сне он мог разглядеть каждую веснушку на ее щеках. Прежде он был уверен, что веснушек у нее нет. Ее волосы стали как будто светлее, ярче, а сарафан так крепко облегал грудь, что Павел мог увидеть каждый из двух крохотных выступов на ткани. Этого оказалось достаточно, чтобы не думать о том, что сарафан слишком прост для ее тела, слишком неестественен на нем. Узор, розовая клетка без излишеств, должен был ему намекнуть, что что-то здесь не так, будто этот узор был одним из тех триггеров, что как бы говорят тебе сквозь дымку сна: «Это не настоящее, сейчас ты можешь все взять в свои руки». Но Павел пропустил этот рычаг, ему не удалось взять под контроль свой сон. Он разглядывал пухлые губы, щедро натертые бесцветной помадой, мучился, порываясь отвести взгляд в сторону. Он никак не мог решить, куда смотреть — выше или… ниже. Все нутро тянуло его опустить взгляд вниз, и когда Павел уже начал опускать веки, его глаза распахнулись, устремившись вверх, встретившись с ее глазами, необычайно яркими.
Он проснулся, все еще не понимая, что лежит в своей постели. Перед глазами чернели дужки вокруг радужек ярких глаз. Пухлые губы заволокло туманом, простая ткань сарафана сгорела в сознании. Его нутро горело, и Павел перевернулся на бок, желая провести в кровати еще несколько часов. Он отбросил в сторону одеяло и опустил руку вниз, но его взгляд выхватил в темноте горящие зеленым цифры на электронных часах. До яростного сигнала будильника оставалось две минуты.
