В руках женщины была гитара, струны ее перебирали прелестные тонкие пальцы. Одна ножка свешивалась с дивана, раздвинув легкие одежды, и открывалась до колена. Золотая туфелька с красным каблучком упала на ковер, и можно было любоваться изяществом ее маленькой ступни.

Войдя в покой к сей прелестнице, Гвальдо направился прямо к дивану и хотел привлечь к себе женщину, но та резко отстранилась от него, и лицо ее выразило гневное неудовольствие.

– К чему эти нежности, Джузеппе? – спросила она насмешливым тоном по-итальянски. – К чему это пение? Ни к вашему брюху, ни к докторской профессии не идут такие ухватки.

– Будьте снисходительны, дорогая Лоренца, – возразил ей тоже по-итальянски доктор, названный теперь именем Джузеппе, впрочем, совершенно равнодушно отходя от дивана и садясь в кресло. – Ваше пение пробудило во мне воспоминание былых, счастливых, дней.

– Вместо воспоминаний я просила бы вас, Джузеппе, заняться делом. Я не понимаю, чего мы здесь дожидаемся уже третий месяц. Вы заставляете меня проводить дни в скучном затворничестве. Если бы не мои соотечественницы, которые оказались в этом доме, и не общение с ними, я, право, умерла бы со скуки.

– А именно соотечественницы для вас и опасны, дорогая Лоренца, – наставительно заметил Джузеппе. – Они могут собрать сведения о вашем прошлом и распустить про нас невыгодные слухи.

– Итак, вы хотите, чтобы я даже лица человеческого не видела? – с досадой вскричала Лоренца.

– Вы видите меня, значит, нельзя сказать этого, – смиренно возразил Джузеппе.

Красавица с явным неудовольствием отвернулась от него. Последовало краткое молчание. Потом вдруг Лоренца засмеялась, обнажая жемчужные зубы, и захлопала в ладоши.

– Ах, знаете ли, Джузеппе, с кем я вчера познакомилась?

– С кем же?

– С карлицей певицы Габриэлли, что живет в доме напротив вместе с еще одной артисткой, Давией. Это певицы придворной оперы. Карлица чрезвычайно умная и забавная особа. Она знает весь Петербург, рассказала мне много интересного о покровителе Давии, сеньоре Безбородко[32]. Это знатный и богатый человек! Карлица уверяла, что при моей наружности и голосе я могла бы обворожить всех петербуржцев. Она сулит мне огромный успех. А между тем по вашей прихоти я теряю даром время, скучая в этой противной комнате, как пленница!

– Еще немного терпения, дорогая Лоренца, и вы будете вознаграждены. Уже сегодня я получил приглашение от князя Потемкина. Но принужден был от него уклониться, так как оно было сделано в небрежной форме.

– Зачем? Зачем уклонился? Я хочу видеть Потемкина! Это такой вельможа! – с живостью вскричала Лоренца.

– Потемкин не уйдет от нас. Если рыбка клюнула мою наживку, случая еще не бывало, чтобы она сорвалась с крючка. Предоставьте это моей опытности. А знакомство ваше с карлицей весьма кстати. О Габриэлли я много слышал. Ей покровительствует господин Елагин[33], главный директор театра и секретарь императрицы.

– Габриэлли – дочь повара, а принята ко двору и осыпана бриллиантами! Чем я хуже ее? – капризно заговорила Лоренца.

– При моем содействии, дорогая, вы получите здесь положение выше какой-нибудь актрисы, которая является во дворец, чтобы пропеть арию. Вельможи обнимаются с ней за кулисами, как с женщиной легкого поведения, но в обществе она не принята. Поприще иное, блистательнейшее, предстоит вам! Немножко лишь терпения. Однако знакомство с госпожой Габриэлли для нас весьма ценно, и я сегодня же буду у нее от вашего имени как урожденной графини ди Санта-Кроче.

При последних словах Джузеппе оба громко захохотали Но затем Лоренца снова приняла недовольный вид.

– Терпение! Терпение! – сказала она. – Вам хорошо проповедовать терпение. Отправив меня в Петербург, вы сами отлично проводили время в Курляндии, ухаживая за сентиментальной немкой, сладкие письма которой столь вас занимают.

– Вы напрасно меня упрекаете, Лоренца Я провел время прескучно в проклятом замке барона Медема. Скудный стол тяжеловесные баронессы, унылый климат – проклятье! Но я там сделал важные знакомства. Шарлотта фон дер Рекке урожденная баронесса Медем, конечно, не более чем сентиментальная дура. Но в нашем ремесле такие и нужны. Связи и родство ее огромны. От родителей Шарлотты я получил важные рекомендательные письма.

– Прекрасно! Но тогда чего же вы здесь дожидаетесь вот уже третий месяц? Имея столько рекомендаций и дипломов, почему вы, Джузеппе, не откроетесь?

– Потому что я должен был собрать все нужные сведения и прощупать почву. А кроме того, здесь был господин Месмер. А мы никогда не начинаем работу в городе, где уже кто-либо действует с надлежащими полномочиями. Теперь господин Месмер отбыл. Я это узнал только сегодня и на днях выступлю из тени. Вам еще много будет работы, Лоренца!

– Ах, мне уже надоело работать на вас, Джузеппе! Мне надоело скитаться по Европе из одной столицы в другую! Я утомлена кочеванием и хотела бы пристать к покойной пристани.

– Вы работаете не на меня, Лоренца, а на великое дело преображения человечества! – важно заявил собеседник красавицы. – Вы знаете, что я имею начальников и выполняю волю пославших меня сюда.

Лоренца пожала плечами и стала перебирать струны гитары.

– Однако нужно одеться! – подымаясь с кресла, с живостью заметил Джузеппе и вышел из комнаты.

Лоренца посмотрела ему вслед мрачным, полным ненависти взглядом черных очей, потом взяла несколько аккордов и запела…

Джузеппе-Гвальдо-Пеллегрини прошел на свою половину, состоявшую из докторского кабинета и весьма небольшой приемной комнаты, где обыкновенно дожидались больные. Кроме простых табуреток, в приемной не было никакой мебели. В кабинете имелся пульт с огромной чернильницей и толстой книгой, развернутой на странице с изображением человеческой фигуры с распростертыми руками в пятиконечной звезде и окруженной какими-то иероглифами. Здесь же стоял стеклянный узкий шкаф, в какие обычно помещают стенные часы, но вместо них там находился полный человеческий скелет, который жутко скалил зубы. Кроме сих предметов на окнах светились бутыли с разноцветными взварами и эссенциями, которые доктор отпускал пациентам. На ковре стоял род саркофага на ножках, с подушками внутри. В этот саркофаг таинственный медик укладывал пациентов обоего пола, коих желал осмотреть подробно. Это всегда производило на больных сильное впечатление.

В потолке кабинета имелся люк, винтовая лестница вела на огромный чердак, наполненный «реквизитом» доктора. Туда он теперь и полез.

Чрево чердака, сумрак которого пыльными струями рассеивал свет, проходивший в полукруглые слуховые окна, наполнено было самыми разнообразными предметами. На растянутых веревках висели мантии, восточные одеяния, необыкновенные мундиры, обшитые мишурой, кафтаны, принадлежности женского туалета в античном вкусе. Сундуки и чемоданы разбросаны были по разным углам чердака. Некоторые из них были раскрыты, и в них виднелись пергаментные фолианты, оружие удивительных форм, узкогорлые и пузатые сосуды, машины, инструменты непонятного назначения.

В этом хаосе у одного из слуховых окон помещался туалетный стол с зеркалом, заставленным баночками и скляницами с притираниями и снадобьями для гримировки.

Владелец всех этих сокровищ, скинув плащ и синий бастрак, подсел к столу и тщательно занялся своей особой. Он умягчал лицо различными эссенциями, лощил зубы и ногти, выщипывал волоски, торчащие из круглых ноздрей готтентотского носа, и подправлял брови. Вместе с тем он принимал перед зеркалом различные позы и придавал лицу выражения то вдохновения, то набожности, то благородства, то экстаза – так тренируется актер, готовящийся выступить в новой для него роли.

Закончив эти приготовления, наш герой принялся снимать с веревок и доставать из сундуков различные принадлежности туалета: достал тончайшие рубашки с кружевными манжетами и белоснежным жабо, камзол и жилет, бархатные белые короткие панталоны и такие же белые шелковые чулки, голубой с дорогими пуговицами и каким-то восточным орденом кафтан, щегольскую шпагу с богатой отделкой и башмаки с изящными пряжками. Ко всему этому присоединил обильно напудренный парик, заботливо приготовленный заранее, шляпу со страусовым пером, табакерку, перстни с крупными камнями, платок и увесистый мешочек со шнурками, в котором звенело золото. Собрав все это, Джузеппе-Гвальдо-Пеллегрини стал одеваться и скоро оказался в великолепнейшем наряде. Оставалось только взять трость с золотым набалдашником.