– Государь мой, в статусах сея почтенные ложи определенно сказано, что визитор должен изъяснить причину своего прибытия и вшествия в собрание капитула, хотя бы представленные им патенты право на сие несумнительно утверждали. Ежели же он объяснений удовлетворительных не представит, то, первое, к рассмотрению работ в капитуле допущен не будет: второе, налагает на него наместный мастер весьма значительный денежный штраф, на цели благотворения направляемый.

– Мне кажется, что толикие патенты, а главное, рекомендательные письма высоких в ордене особ избавляют господина Калиостро от применения к нему статута, направленного против вкрадывающихся любопытных особ, в Европе принятых легкомысленно, как часто там бывает, – заметил Гагарин – Имя господина Калиостро знаменито…

– Вот именно так, князь, – с живостью перебил, переходя на русский, Елагин. – Именно так! Ныне в Европе даже к наивысшим степеням без разбора всякого звания люди и самые невежды допускаются. Да, вот далеко ходить за примером не надо: два повара-француза, в услужении у меня бывшие и, кроме ложных счетов, ничего писать не умеющие, показали мне достаточные грамоты из лож, один из них даже рыцарем Розе-Круа и Востока сделан. Они, кроме имен и ложных слов и лент, ничего не знают. Отойдя от меня, они, однако, продолжают в вольном каменщичестве упражняться. Здесь есть ныне и две ложи в домах у министров и с моего дозволения: одна французская ложа «Скромности», другая – итальянская – «Комуса», в которых упражняющиеся мастера – оба французы и повары. Один, точнее, великий патисер и конфизер сиер Бабю, на поварнях Бецкого упражняется в своем искусстве и строит весьма добропорядочно торты, желеи, муссы и всякие кремы. Многие из здесь сидящих особ их отведывали, чай, на обедах сего вельможи? Да! А меж тем сии кухари – каменщики, и даже не долее как в пятницу имеет быть у них собрание соединенное обеих лож для принятия несколько поваренков, кафешенков и кухмейстеров разных наций в компаньоны и мастера. Если б я не дозволил им по их обыкновению работать, они бы, невзирая на то, не преминули открыть ложи по дозволению в патентах их от Великого Востока Франции и гроссмейстера дюка де Шартра данному. Из сего примера заключите, сколь нам должно осторожными быть. Кто такой сей пришелец, и подлинно ли он есть граф и Калиостро знаменитый или какой-нибудь пройдоха…

– Осторожно, ваше превосходительство, он, может быть, по-русски понимает! – заметил граф Строганов.

– Ну где ему понимать! Посмотрите на его физиономию!

В самом деле, лицо Калиостро приняло совершенно лунатическое выражение, глаза блуждали под потолком храмины, и казалось, что он не только ничего не понимает, но едва ли помнит, что он на земле и в телесных границах находится.

– Он ничего не понимает, – подтвердил Гагарин. – Но все же письма, им представленные…

– Ах, князь! – с досадой перебил Елагин. – Ужель вам приведенного примера недостаточно? Но едва ли и сам сей граф и Калиостро не из поваров будет! У него сейчас именно такая мина, словно он на горячей плите в кастрюле мешает, а пар ему клубом в морду бьет, так он ее и задрал. Письма! Патенты! Все сие отмычки, может быть, воровские, чтобы проникнуть в наши чертежи. Нам весьма осторожными быть должно уже потому, что русские люди без пути доверчивы к иностранцам, и всякий, кто по-французски болтает, у нас за великую персону приемлется. А язык сего графа весьма груб, и прононс его именно всего более кухарю приличен, нежели подлинному графу. Иное дело – супруга его. Прелестная сия особа может быть для нашего театра добрым приобретением. Посему заявление господина Калиостро, что у него нет ничего театрального, – напрасно! Мне Габриэльша на репетиции о сей красавице рассказывала, что она через свою карлицу с ней познакомилась. Красавица отлично поет!

– Вполне разделяя мнение вашего превосходительства о необходимости соблюдения величайшей осторожности, – заметил Строганов, – все же нахожу я, что если сей визитор есть подлинный Калиостро, то может он сие обнаружить великими силами, коими тот знаменитый муж стяжал, можно сказать, изумление всех народов, так что во многих ложах за границей статуи ему воздвигнуты с подписью: «Божественному Калиостро». Итак, пусть и сей обнаружит перед нами те силы и великое искусство, о коих сейчас говорим, хотя бы в чем-либо. То лучшее будет удостоверение его личности.

– Прекрасно сказано, достопочтенный брат! – подхватил Мещерский. – Испытаем сего пришельца и на деле увидим, чего он стоит.

– Пусть он себя покажет! Пусть покажет! – подтвердил и Куракин.

Его поддержали и другие. Все члены капитула подтвердили решение дружным ударом молотков.

Любезно улыбаясь. Елагин на отличном французском языке объяснил Калиостро, что от него требуется. Тот выслушал спокойно и в знак того, что все понял, кивнул.

Ржевский поспешил заменить новыми шандалы со свечами – старые уже выгорели почти до бумаги.

Некоторое время все сидели в торжественном молчании. Любопытство членов капитула было напряжено до предела. Калиостро казался погруженным в глубокое размышление. Вдруг он поднялся с кресла. Казалось, что он молился, так как губы его беззвучно шевелились. Правой рукой он обнажил свой блестящий меч. В левой откуда-то появилась небольшая курильница с ручкой. Он подул в отверстие на конце ручки, представлявшей змея с раздувшейся шеей, и из отверстия курильницы вырвалось облачко сладковато-ароматического дыма.

С курильницей и мечом в руках Калиостро быстро обошел всю ложу так, чтобы клубы курения, струясь за ним и бурно развивающейся мантией, составили знак Меркурия – большой круг с рогами и крестом. Необычайно было мастерство, с которым некромант из дыма выписал сей таинственный знак.

Став затем лицом к востоку и ко всем членам капитула, Калиостро поставил на пол курильницу, из которой подымался густой струей дым, и громко стал читать непонятные заклинания. При этом он наступал, как бы фехтуя с невидимым противником, грозно топал ногой и махал мечом… Но вот он вложил меч в ножны и стал неподвижно, уже беззвучно шевеля губами и обводя странными, оловянными какими-то глазами с чрезвычайно расширившимися зрачками все собрание. Все, не отрываясь, смотрели на магика. Вдруг он указал на зеркало, висевшее на его груди, как бы приглашая соединить взоры на нем. Потом провел по зеркалу рукой, и оно стало черным и блестящим, как агат. Он провел по зеркалу во второй раз, и в центре появился огромный, изумительной чистоты и блеска алмаз.

Члены капитула в сокровищницах своих имели наследственные камни высокого достоинства и видели довольно бриллиантов, знали им цену. Но тут они не сдержали изумления. Камень показался им не имеющим цены. Пока они любовались игрой его граней, Калиостро покачивался, простирая вперед руки и монотонно завывая на неведомом языке странные восточные стихи. Вдруг он взмахнул руками, и все совершенно ясно увидели, что пламя свечей, горевших на полу, поднялось до половины высоты комнаты и стало извиваться девятью пламенными языками. Калиостро опустил руки – и языки пламени возвратились к светильням. Вновь поднял руки, и пламя снова поднялось ввысь… И так до трех раз.

Это простое, но чудесное явление наполнило ужасом членов капитула. Но они сидели недвижно, скованные странным оцепенением, не в силах двинуть ни рукой, ни ногой. Только сердца их учащенно бились, порой пол начинал уплывать из-под их кресел и тихо позванивало в ушах.

Вдруг в руках Калиостро явилась изящная серебряная флейта. Он поднес ее к губам и извлек гармоничный, стенящий звук. Затем отвел флейту от губ, но она сама по себе продолжала издавать до боли сладостный, томящий звук. Калиостро повел флейтой, и таинственные голоса невиданных инструментов, как будто играя на стеклышках или серебряных колокольчиках, присоединились к основному, стенящему на одной ноте звуку. Мелодия все ускорялась и ускорялась… И вдруг сидевшая дотоле неподвижно на помосте Серафима поднялась, невесомо сошла вниз и пошла кругом ковра и между свечами в стройной пляске. Ее прозрачно-туманные одежды струились и клубились. Она склоняла головку, увенчанную розами, то к одному, то к другому плечу. Ресницы ее были опущены, алые уста трепетали неизъяснимой улыбкой, белое покрывало летало вокруг, кудри бились за плечами, тускло блестящее темное покрывало, сверкая вытканными звездами, как змея, обвивало ее бедра и тонкий стан. Концы покрывал, похожих на белое и черное крыло, широко веяли за ее спиной, руки протянуты были вперед, и тонкие алые пальцы ее трепетали, ноги, переступая в быстрых па, открывались порой от ступни до бедра. Неизъяснимо сладостна была ее пляска, соединявшая смелое сладострастие с целомудрием и совершенной красотой. Сердца зрителей ныли и трепетали от сладкой боли. Мелодия лилась, струились клубы курения, жрица танцевала между свечами и укрытым черным покровом гробом.