На разложенном шире прежнего столе громоздились тарелочки с тонко нарезанной копченой колбаской, тремя видами сыра и поблескивающими от окна маслинами, розетка с красной икорочкой, хлебные ломтики в плетеной корзинке, высокий салатник с прозрачными бортами, уложенная слоями селедка под шубой на овальном блюде и пустынная деревянная доска на крутящемся диске, терпеливо ждущая явления утки из духовки.

– Ну ма-а-ам, – простонала я, увидев все это разнообразие. – Я же сказала, не празднуем! Привезу тортик – и всё! Мне двадцать шесть лет, это даже не юбилей. Славка-то хоть приедет?

– Обещал к вечеру, по работе мотается.

– С Мариной?

– Нет, они поссорились, – свернув губы трубочкой, мама подняла брови и глянула в сторону, как бы воздерживаясь от прочих комментариев.

– То есть весь этот стол – на троих? – споласкивая руки, спросила я.

– Ну прям уж “весь этот стол”. С собой возьмешь, Колю угостишь. Он-то приехал наконец?

Тонкий лед захрустел подо мной ломкой корочкой.

– Не-е-т еще, – ступая по-снайперски, откликнулась я.

– Ну на Новый год-то приедет? – промежду прочим осведомилась мама, вытаскивая на свет божий утомленную долгим ожиданием утку в глянцевой бронзовой корочке.

– Скорее всего, нет, с работы не отпускают.

В ответ – взгляд “Все понятно” и смачное бульканье вина в тонком горлышке. Вооружившись стаканом с соком, я приготовилась к тосту.

– Люди, Анечка, они, как свечи, делятся на два типа: одни – для света и тепла, а другие – в жопу1. Не позволяй мудакам отравлять тебе жизнь.

Стекло звякнуло, сок показался недостаточно кислым в сложившихся обстоятельствах. Из телека донеслось: “Да он козлина! Вы посмотрите на него!” и я, желая сдержать вид непринужденный и легкомысленный, резко глотнула, не оценив мощность втягивания в откровенно небольшую ротовую полость. Из глаз посыпались искры, из носа – оранжевые струи с мякотью.

– Ты расстроилась, поди? Из-за него? – спрашивала мама, настойчиво растирая мне спину.

– Я не расстроилась, я подавилась, – в подтверждение сказанного подтерла слезы ладошкой и затряслась в приступе скорее уже притворного, чем необходимого, кашля. За выдающуюся актерскую игру мама наградила меня дородным куском запечённой утки, тремя дольками яблока, зарумяненными до горчичного цвета, и ложечкой брусничного соуса из пузатой стальной тарелки.

– Одна отмечать собралась?

В неравной борьбе между жалостью к себе и репутацией сильной и независимой женщины, далекой от дешевых сантиментов, победила утка. Божественная, нежная утка растаяла на языке, оставляя “м-м-м” вместо тысячи слов.

– Вкусная? – заинтересовалась мама, отщипнув кусочек из общего блюда.

– Умопомрачительная! – простонала я, набивая рот сдобренными соусом мясными полосками.

– И правда, ничего, – согласилась великая женщина, дщерь богов, творительница кулинарных чудес.

С десять минут мы увлеченно сметали еду со стола. Вскоре мне был торжественно вручен сертификат на покупку парфюма в известном брендовом маркете, и тема новогоднего одиночества снова всплыла.

– И все-таки с кем ты будешь тридцать первого? – уже слегка хмельная, мама походила на доброго полицейского из юмористического кино, который светил лампой куда угодно, только не в глаз подсудимого.

– Не волнуйся за меня, я предполагала, что он не приедет, и заранее договорилась с Соней.

Естественно, с Соней мы ни о чем не договаривались, и вообще, не писали друг другу уже месяца три. Но с тех самых пор, как злосчастное сообщение зыркнуло в душу с экрана старенького мобильного, мной овладела маниакальная идея принести Новый год в жертву отчаянию и грусти по несбывшимся мечтам. В воображении издевательски переливалась цветными фонариками ряженая елка, а я, несчастная, как Наденька из “Иронии судьбы”, тоскливо поздравляю зеркало с наступившим. Потом, естественно, наливаю бокальчик-другой шампанского, репощу в сети грустные мемы и слушаю песни состарившихся рокеров.

– Уверена? – мое заливное про Соню явно не пришлось маме по вкусу. Вообще, довольно сложно врать человеку, который знает тебя дольше, чем ты сам. – Приходи ко мне в гости! Алла со Светкой не будут против! Покутим девочками!

Не было никаких сомнений, что три разведенные женщины знают толк в развлечениях. В отличие от меня – скучной домоседки, не ведающей большего счастья, чем полноценный ночной сон двенадцать часов кряду – мама всегда любила и умела устраивать вечеринки. Уж не знаю, какому дьяволу ей пришлось продать душу, но за половину праздничного дня она умудрялась наколдовать две дюжины блюд, среди которых: парочка горячих, гарнир, три салата, пять закусок и два хитро выдуманных десерта, что в новогоднюю ночь почти никогда не бывают опробованы ввиду чрезмерности прочих кушаний. На пиршестве мама не потягивает томно водянистый мохито, а переворачивает стопками ядреную текилу, закусывая солеными лимонами. И когда веселье угнездится по пьяным головам, поет песни, зачинает танцы и разве что пленных соседок морякам не продает.

Но мне не хотелось радоваться. И уж тем более жалеть себя. Слушать, что все мужики – сволочи, что Коля меня недостоин, а я не должна расстраиваться.

– Нет, мам, серьезно. Мы только вчера созванивались с Соней, и я сказала, что вероятность нашего совместного празднования Нового года крайне высока, но, сама понимаешь, до сегодняшнего дня ничего точно не было известно. А теперь известно.

– А может, он хочет сюрприз тебе сделать? – по-лисьи сощурившись, бросила мама.

– Что? Кто? – отозвалась я и уже в тот момент, когда слова легли на воздух, поняла, о ком речь. – А, Коля…

Мама кольнула в больную точку. Озвучила то, что нельзя было произносить, иначе, как водится, не сбудется. Иначе станет ясна вся абсурдность предположения, и придется надеяться на чудо, какое вообще не спешит случаться, даже под Новый год.

– Ну, может быть…

Мысль о том, что Коля все-таки приедет, откроет дверь ключом и крикнет: “С Новым годом, Анька!”, удерживала от истерики, успокаивала, баюкала. Вроде как: не все потеряно, надежда еще есть, чем черт не шутит.

– Чем черт не шутит, – покрутила слова на языке, и те растаяли вкусом из детства, свойственным долькам белого шоколада с миндальной крошкой.

Посидев недолго с лицом блаженным, я вдруг осознала противоречие между недавно сказанным и криво слепленной ложью про Соню.

– Будем, значит, втроем праздновать! – глуповатый смех, увы, не смягчил шероховатости неумелого вранья.

Мама глядела на меня торжествующе.

– Приезжай, короче, – сказала она, а уголок рта приподнялся в ласковой ухмылочке.

– Посмотрим, – откликнулась я, поверженная, но все еще упрямая, как рождественский паровоз, только что “ту-ту” не пропела.

В расход пошла селедка под шубой. Телевизор рекламировал пельмени. Беседа заплелась о грядущих праздниках и новогодних базарах, о космических ценах на елки и сложностях выбора подарка Славе. На вираже разговор занесло в компостную яму, где томилась моя работа и карьерные перспективы, но опыт и смекалка помогли вновь вырулить на гладкое шоссе легковесной болтовни, от которой и еда вкуснее, и ум спокойнее.

Когда сытость уже округлила живот и наступила пора выкатываться из маминого дома обжорств, пришел Славка, расцеловал меня, извинился за опоздание и стал распивать с нами мятный чай. Из-за серебряной дверцы холодильника показался вишневый пирог, не оставлявший ни малейшего шанса покупному торту быть сегодня надрезанным, опробованным и похваленным.

Положение дел казалось несправедливым, и я, уже откровенно объевшаяся, стянула тугую веревку с прозрачной крышки, отрезала тоненький пластик и, махнув рукой, мол, была не была, налила еще одну кружку пахнущего смородиновым листом мятного чая.

Похрустев оберткой, я спрятала очередную конфету в шкаф. Коля, конечно, уже не мальчик, но взрослым, есть подозрение, чудеса нужнее. Именно из этой тяги к неожиданным сюрпризам, внезапной доброте и спутничестве веселого духа, похоже, растут религии.