Двери в замок гедонизма, дворец обжорства, чертог расточительства разъехались предо мной, пораженные решительным шагом и воинственным взором, в котором читалось: “С днем рождения не поздравляйте, мне четверть века с единицей, и это не повод радоваться”.

Мой кошелек пузатым не назовешь, еще немного и обеспокоенные врачи поставят ему неутешительный диагноз, заставят кормить через трубочку: купюрки в свернутом виде три раза в день по расписанию. И ведь товарищ не виноват, не нависал над фаянсовым другом, сыпля монетки, не изнурял кармашки детоксами и непроверенными диетами, не воротил нос от бездуховных материальных ценностей, не гнушался всякого, пусть и копеечного, вклада в будущее могущество, а все равно – дистрофик дистрофиком.

Но как бы печальна ни была судьба кошелька, на случай великих дел, к коим в первую и часто в последнюю очередь относились зимние праздники, с самого сентября в закромах пухла заначка, имя которой “Не трогать, это на Новый год!”.

Магазинное тепло облизало щеки – красные и влажные, как яблоки на поддоне. Аромат свежей выпечки манил взглянуть на булочки, прельститься, набрать лишнего с каждого из боков. Фрэнк Синатра вещал фланирующим по гипермаркету людям о волшебном моменте, и я, наивная девочка с откровенно слабыми познаниями в области английского языка, была свято уверена, что песня посвящена рождественской кутерьме, и плевать, что в конце слышалось “Хэллоуин”.

Не сказать что местное убранство радовало глаз. В преддверии праздника на входе повисла тонкая синяя мишура, кое-где маячили светлячками гирлянды, у стойки информации устроилась невысокая елка, скудно увешанная несоразмерными ультрамариновыми шарами. Сотрудников принарядили в красные шапочки с белой каймой и помпонами. Всё скромно, но твердо, буквально до посинения в глазах, настраивало на торжественный лад, подначивало настроение и всячески клянчило улыбки у суровых сибиряков. Смущенная этим напором, я все-таки улыбнулась, мурлыкнула под новогоднее радио и покатила тележку вперед.

Двадцать пятое декабря – самое время пройтись по торговой площади, испещренной новогодними сувенирами, подарками и посудой. В конце концов, в месте, где правит бал самообслуживание, никто не осудит бесцельное шатание, никто не напомнит: “Аня, ты здесь за тортиком. Мы едем к маме, Аня, праздновать день рождения, алло, положи на место звезду, дома лежат три – одна светящаяся!”

С полок свисали конфетными боками стилизованные под советское очарование пластиковые мешочки с голубыми снеговиками и одетыми в красное бородатыми Дедушками. Рядом громоздились современные картонные сундучки с Фиксиками и Миньонами, а выше на полку глядел исподлобья аляповатый Бэтмен с откручивающейся головой. Стояла здесь и вполне приличная экспозиция набитых конфетами красных грузовиков, домиков и мерцающих в ламповом цвете золотых ларцов. Но подле них, подобно крупным мухам, жужжала пара дородных женщин, огороженных с двух сторон пустыми стальными телегами, и я решила, что откажу себе в удовольствии посмотреть, чем нынче радуют детей на декабрьских утренниках.

Справа, чуть в стороне от главной аллеи, томилась в ожидании внимательных глаз рождественская посуда: фарфоровые тарелки с красной каймой и нарядными елочками, глянцевые перечницы в форме скандинавских эльфов, солонки с рогами, разрисованные снежинками прихватки, полотенца, узкие дорожки и скатерти.

Посуда в обычное время меня не интересует. В конце концов, накрывать торжественный стол мне не для кого, а сожители мои на всем протяжении жизненного пути без изящества высказывались в пользу утилитарных предметов быта. Тарелка? Тарелка для еды. Кружка? Должна быть вместительной и удобной. В общем, лишь бы сколов не было, а с остальным не трудно и примириться. Но под Новый год кажется, что свершится чудо, и там, где раньше не радовались простым вещам, вдруг возрадуются и снежинке. Опасные времена для всяких серьезных щей.

Повертев в руках кружку-вязанку, схватила белую жестяную тарелку со скачущим в светлое будущее Рудольфом. Справедливо полагая, что не смогу подарить ей счастливое пребывание под горсткой домашнего имбирного печенья ввиду слабых своих кулинарных навыков, представила идеальную хозяйку тарелки: пышнобедрую, как спелая груша, женщину вроде той, что гоняла кота метлой в мультфильме “Том и Джерри”. Пальцы ее аккуратно снимают с противня пахнущие корицей пряники, перекладывают на красный Рудольфов нос, пока тот совсем не исчезнет из виду, чтобы открыться позже какому-нибудь счастливому обжоре.

От сладких фантазий и запахов, тянущихся со стороны хлебобулочного отдела, аппетит не на шутку разыгрался. Я даже подумала: “А черт с ним, с тортиком! Куплю имбирное печенье или, того лучше, пряники!” Перечные нотки, щекочущие язык, слабая горечь корицы, ванильный сахар, от которого молоко в стакане становится слаще…

Остановить вакханалию в желудочно-кишечном тракте вознамерилась вибрация мобильника в сумке. Пришла эсэмэска. Наверняка в ней упоминается об уникальной акции в честь дня рождения, которую мне ни в коем случае не следует пропустить. Но может быть, и другой спам.

Вознамерившись не поддаваться на провокации со стороны вибрирующей техники, я решительно вернула Рудольфа на полку, чтобы в следующий момент стянуть с крючка лаконичную кружку с размашистой золотой гравировкой «Get happy!». Со стороны, вероятно, могло показаться, что у нас с кружкой какой-то сложный, тянущийся с начала рода конфликт: я нависаю, смотрю ей в буквы, она молчит, ничего не происходит. Но на самом деле вне поля зрения наблюдателя случилась фундаментальная работа по формированию списка всех возможных кандидатов в адресанты эсэмэски.

Мы с Колей – человеком, владевшим девяносто пятью процентами акций всей моей сентиментальной корпорации – условились, что на днях он даст знать, получится ли вернуться из Москвы на новогодние праздники. Вера в то, что иного сценария быть не может, грела мне душу холодными, одинокими вечерами, но тень сомнения все-таки находила лазейки, пачкала светлый образ грядущего праздника.

Дело все в том, что у всякого есть слабое место. И хотя, в целом, я считаю себя человеком сурового нрава и пессимистичного духа, новогодняя блажь семейного времяпрепровождения представляется мне едва ли не самой святой из священных скреп.

И потом, что ему делать в офисе тридцать первого вечером? Ну ладно, положим, корпоратив, пьянка, веселая бухгалтерия играет казенными деньгами в наперстки… Но первого! Первого-то точно приедет, так ведь?

С чувством, какое испытывает школьник перед оглашением результатов экзаменов, я достала из сумки мобильный телефон. Вибрировала не эсэмэска, а уведомление из социальной сети, где мы с Колей смотрим на буквы друг друга последние три недели – с тех пор, как он уехал в командировку.

“Привет, я не приеду”, – не дав опомниться, декларировало всплывающее окно на только-только появившемся, еще холодном, не впустившем тепло моих рук, экране смартфона.

«Почему?» – ответила я, тупо вглядываясь в слова, надеясь найти в них скрытый смысл, великую идею, бесконечную шутку, первоапрельский розыгрыш.

“Не получается, дела по работе”, – заборчиком встали буквы на пути к романтическому ужину при свечах под бой курантов.

“А какого приедешь? Может, первого? Или второго?”

Едва просохшее в тепле гипермаркета лицо вновь увлажнилось. Красные щеки горели пламенем, и только чувство собственного достоинства не позволяло разрыдаться у полок с салатниками и менажницами.

Экран был чёрств, как сухарь, к моим переживаниям. На нем появилось:

“Нет. Наверное, только в феврале приеду”.

И тут я все-таки разрыдалась. Слезы стекали в складки шарфа, такого же красного, каким, вероятно, теперь стал опухший мой круглый нос. Хотелось срочно бежать отсюда на свежий воздух, оставив мобильник нечестным на руку, чтобы те прихватили с ним вместе написанное Колей, забрали в свою реальность. А тут у меня осталось бы блаженное, полное наивной уверенности неведение, в котором хватало места улыбке и волшебному моменту Синатры.