Представив, как придется нести румяное, вздувшееся лицо с черными подтеками туши мимо кассиров и охранников, бросить посреди зала ни в чем не повинную тележку и отвечать на жалостливые взгляды прохожих, я приняла бескомпромиссное решение взять себя в руки без помощи свежего воздуха и не разыгрывать драму на пустом месте. В ход пошли раздающиеся гулким эхом в черепной коробке голоса малознакомых и совершенно выдуманных лиц, рассказывающих о том, что последние пять лет они традиционно встречают Новый год порознь со своей любовью, потому что вахта, выгодная круглосуточная смена или еще какой злой рок; потому что это нормально и ничего такого в этом нет; потому что праздник мы создаем себе сами и даже на расстоянии можно чувствовать тепло и поддержку друг друга.

Естественно, от этого стало только хуже. Холодные письма Коли, в которых – на минуточку! – не было даже намека на извинения, казались символом неизбежной кончины наших странных отношений.

“Ну почему, почему? – думала я, тщетно размазывая салфеткой черные слезы по нижнему веку. – Неужели я недостаточно делаю? Неужели такой сильной любви мало? Что я буду делать, если мы расстанемся? И почему сейчас? В новогодние праздники! Он ведь знает, что это единственная вещь, способная принести мне радость! Да, черт возьми, у меня же сегодня, мать его, день рождения!”

Стесняясь ребячества и девичьих сантиментов, постыдных четвертьвековому возрасту, я скрылась в ряду горшков и кашпо, куда в это время года заглядывают реже обычного. Увлеченные мишурой и елочными игрушками, покупатели забывают о существовании грунта в пластиковых пакетах, тому приходится ждать в суровом одиночестве безумного садовода, ну или хотя бы того, кому срочно приперло пересадить фикус.

Стараясь хрюкать забитым носом как можно тише, я нашла в сумке старую квитанцию, сложенную вдвое, и стала интенсивно обмахивать ею лицо. Влажные подтеки на щеках приятно похолодели, предвещая грядущую стянутость. Хотелось умыться, но все тот же охранник, кассир, прохожие и брошенная телега не отпускали в уборную.

Я почувствовала себя полной дурой.

В стан типовых коричнево-бежевых кашпо затесались скромные маленькие горшочки с красными отпечатками елочек на снежных боках. Справа глядели крупными глазками горшки-снеговики с вздернутыми морковными носиками. Один улыбался добродушно и ободряюще, второй – в фиолетовой шапке – насмешливо и ехидно. Не в силах бороться с раздражением, я отвернула горшочек в сторону сотоварищей, строем стоящих за ним, и удовлетворенная этой маленькой победой над горшком, взяла телефон в руки, чтобы отправить в Москву гневную тираду о разбитых надеждах и непростительной жестокости по отношению к самой идее новогоднего чуда. Преисполнившись жалости к себе, натыкала скользкими пальцами первые два слова, но тут телефон истошно завопил, вырываясь из рук, экран почернел, под иконкой зеленой трубки улыбалось мамино лицо.

В правом ухе: “Привет!”

“Приве-е-ет!” – ответила я, стремясь выдать расстройство за праздничное возбуждение.

– Что это у тебя с голосом? Ты плачешь? – меня раскусили, но дело еще не закрыто. Улыбаясь усерднее, чем следует нормальному человеку, иду ва-банк:

– Нет, конечно! Это я просто с мороза в магазин зашла, за тортиком, скоро буду! Зависла на новогоднем базаре, рассматриваю безделушки.

– А-а, – неуверенно откликнулась мама, храня в голосе недоверие. – Брось тортики, я испекла вишневый пирог, как ты любишь. И пару салатиков приготовила по-быстрому. И утку с яблоками! Устала тебя ждать, начала разбирать антресоли…

Эх, есть женщины в русских селеньях!

Пообещав маме, что скоро примчу, я спрятала телефон с недописанным сообщением подальше от слезоточащих глаз в надежде погрузиться во мрак меланхолии дома, вечерком, под бокальчик каберне и грустные завывания Ляписа Трубецкого, у которого тоже не жизнь, а “абы че”.

Если уж вовсе душой не кривить, то следовало бы признаться стороннему наблюдателю в теплой надежде на славный исход, где Коля, поддавшись гнету молчания или по доброте душевной, переиначит все и напишет заветное: “Планы изменились, жди тридцатого вечером”.

В тележку лег тортик с безе и тонким бисквитом, связка бананов, клементины и два больших яблока. Ничто из этого больше не вызывало аппетит, от кремовых башенок даже подташнивало. С полок гипермаркета таращились нарядные упаковки печенья, зефира и конфет, видом своим вопрошая: “Куда же ты? Посмотри на девчонку-снежинку с юбочкой из маршмеллоу! Глянь, кружка со встроенными гирляндами! Полистай хотя бы рождественскую книжку для детей дошкольного возраста!”

Я отказала всем и даже не помню, как рассчиталась на кассе.

Назло погода стояла прекрасная. В желтом уличном свете медленно падали крупные декабрьские снежинки. Мороз лизал горячие веки, раскрашивал инеем влажный шарф. В скромной оградке базара укутанный в толстый ватник дядечка стряхивал снег с елки, усердно побивая о землю стволом, будто посохом; женщина напротив него сохраняла вид скептичный, ходила вокруг да около, шутила, принюхивалась к хвое, но, когда я открыла багажник, чтобы отправить в него пакет с фруктами, дотошная покупательница сдалась и достала кошелек из широкой, расшитой бисером сумочки. Елочка поедет домой.

В моем доме елочка стояла ненаряженная уже три дня. Благоухание ее трепало по ночам слабое пламя надежды на светлое будущее. Казалось, что чудо возможно, что подарки сами явятся прямо на подстилку из синтепона, неумело изображающую снежную горку. Казалось, что мама печет на кухне торт “Черепаха” и, пока в духовке медленно поднимаются кругляшки теста, штудирует старенькую тетрадку с написанными от руки рецептами в поисках чего-нибудь интересного для новогоднего стола.

Я села в машину и, теперь уже уверенная в том, что никто не услышит шмыганья и всхлипы, зарыдала. Жалость к себе была столь велика, что не хотелось даже заводить двигатель, чтобы не разрушать образ Великой Мученицы Анны теплыми коленками. Замерзнув вконец и как следует поплакав над нелегкой судьбой, я все-таки повернула ключ, достала пудреницу и, с трудом обнаруживая отражение в квадрате амальгамы, привела лицо в порядок. Даже в мелком складном зеркальце вздутые красные веки выдавали недавнее расстройство.

“Что ж, лицо, у тебя пятнадцать минут, чтобы прийти в норму, в противном случае, нам не миновать маминых расспросов и нового приступа жалости. Не подводи меня”, – поджав губы, приказала я себе и тронулась с места.

На пороге меня встретила уставшая, будто не спала три дня и три ночи, женщина. Волосы на ее голове взъерошились, выбились из туго затянутого хвоста, встали местами, как богатыри, поднявшиеся вслед беспокойной волне на штормовом берегу. Под глазами свисали тяжелые полумесяцы теней, руки пахли едкой хлоркой.

За спиной, подобно руинам, щерились вещи: швейная машинка, светящая белым торцом, пыльная посуда, тряпки, емкости, коробки из пластика и картона, цветастые соломинки для питья в прозрачном зип-пакете, елочная игрушка в виде домового с оторванным носиком, резная подставка из красного дерева под бутылку вина.

– Генеральная уборка? – с пониманием спросила я, растягивая тугую молнию, заевшую на голенище.

– Генеральная уборка, – выдохнула мама, обреченно поглядывая на результат часового труда. – С днем рождения, дорогая моя доченька! Прости, что я без наряда. Год какой-то безумный! Расти, дорогая, большой, не будь лапшой, не расстраивайся по-всякому не достойному слез твоих поводу! Мужикам не верь, люби себя и слушайся маму!

Мы обнялись, расцеловались, бросили друг в дружку приветственные: «Как дела?» и обе ответили ничего не значащее «Нормально», требующее дальнейшего разъяснения в праздной обстановке за чашечкой чая.

На кухню манил густой мясной запах, с каким мешалась уксусная кислинка салатов и тонкая, едва уловимая сладость свежеиспеченного пирога, сдобренного ванилью. Неугомонный телевизор шумно оповещал о необходимости запастись перед Новым годом зеленым горошком по акции, потому что никто из соседей с этим помочь не сможет, ибо горошку место в оливье.