Теплилась надежда зацепиться за мотив, который должен был проявиться после того, как Бродяга вроде как помер, но прошло почти четыре месяца, а выяснили… Да ровным счетом ничего не выяснили. Только Ксюшу довели до нервного истощения и необдуманных поступков…

Бродяга сел на пол, усмехнулся своим грубым мыслям… Хорошо все же, что он сирота — ведь так страдать пришлось одному единственному человеку, Ксюше. Иначе… Ему и ее слез было с головой, а будь у него мать, отец, сын или дочь… Даже думать не хотелось, каким грузом вина перед ними на сердце лежала бы.

Чувствуя дрожь в руках, а еще нестерпимое желание размять плечи, Ваня встал, подошел к окну, приоткрыл занавеску, бросил взгляд вдаль — туда, где виднелось море.

Ему, наверное, повезло. В ссылку отправили в приморский город. Туда, где воздух пахнет солью, растут кипарисы и повсюду лавровые кусты.

Вот только взять и выйти к воде он не может. Каждая вылазка — только по предварительному одобрению, чаще всего ночью, чтобы соседи не увидели. Продукты приносят, доступ в интернет вроде как есть… Но это не спасает. Все равно хочется на стены лезть.

Иногда до абсурда доходило. Ваня устраивался на кровати со стареньким ноутом на коленях и начинал серфить… Да что-угодно, лишь бы мозг занять. За это время он сто раз мог книгу написать, проработать с десяток бизнес-моделей, изобрести что-то эдакое, но мешали две вещи: постоянные мысли о Ксюше и понимание, что нахрен все это никому не нужно. В первую очередь — ему. Поэтому отжимался, ходил в душ, ел что-то… По квартире курсировал… В окно смотрел, на кипарисы… Думал…

Мечтал еще немножко. Редко. Когда нападала меланхолия. О том, как вернется, минуя все сложности, которые предстоят после возвращения, как заживут снова… Счастливо, как раньше. Со скандалами, трудностями, вызовами, но без той беспросветности, которая его одолевала… И Ксюшу тоже.

На тумбочке трубка задребезжала, Тихомиров взял ее в руки, в «Телеге» запрос на новый секретный чат от Макса.

Открыл, прочитал, хмыкнул.

«С ДР, шеф», «К.И. к вам с цветами» — и фотография Ксюши со спины. Мелкая такая… И не разобрать толком. Но для Вани… Это сейчас лучший подарок был.

Неважно, что она так на кладбище к пустой могиле идет. Важно, что взглянуть на нее можно, будто на секунду в жизнь нырнув снова, как в море…

«Спс».

Сообщения удалялись моментально, будто их засасывало в сыпучие пески. Оно и к лучшему, наверное. Иначе Ваня себя измучил бы этим фото. Разглядывал бы, все новые мелочи подмечал, злился на нее за то, что в туфлях по такой погоде, что на шпильках убийственных, что с цветами…

Он ведь не любил этого никогда. Неужели думает, что после смерти что-то поменялось? Тем более, смерть-то бутафорская… Эх…

— Когда же это все кончится? — вопрос в воздухе повис. Как все вопросы, которые за эти месяцы некому было задать. Данилов и Макс — единственные собеседники — ответить на них не могли. А больше… Некому. Совсем некому.

Настоящее…

— Ксюша, что ты делаешь?

Чемодан лежал на кровати, в него кое-как были заброшены вещи. Не слишком много, если честно. Когда Ксюша переезжала на время в отчий дом, взяла только самое необходимое, потом возвращалась в квартиру иногда, часть привозила, часть возвращала. Всегда воспринимала эти изменения, как временные.

Была благодарна родителям, что приняли, помогли, поддержали, но…

Нельзя ведь вечно прятаться за маминой юбкой? Рано или поздно придется вернуться в пустую квартиру окончательно и смириться, что она теперь действительно пустая.

Ксюша сгребла в объемную косметичку все баночки, жившие последние пару месяцев в этой ванной, вернулась в спальню, посмотрела на растерянную Нину с решительной улыбкой…

— Я возвращаюсь в квартиру, мам. Это решено уже, не пытайся переубедить, — бросила косметичку поверх вещей в чемодан, подошла к Нине, обняла…

Знала, что с мамой нужно только так — ставить перед фактом, а потом успокаивать. Сразу давать понять — решение принято и не обсуждается.

— Зачем, Ксень? Тебе что, плохо с нами?

И на шантаж вестись нельзя. Пусть он и неосознанный, пусть Нина искренне не понимает, зачем.

— Я взрослая девочка. Я и так переломала вам все привычки за это время. Да и пора брать себя в руки, возвращаться к жизни, а то что это я?

Ксюша ответила так, будто полнится энтузиазмом. Будто действительно готова на все сто взять себя в руки и вернуться…

— Подожди… У тебя что… Кто-то появился? — Нина же ее слова совсем по-своему восприняла. Сделала шаг назад, в лицо дочери заглянула, глаза зажглись… надеждой что ли? — Кто он, дочь? Кир? Ты рада, Ксюш? Скажи, рада?

Ксюша же так удивлена была, что даже не сразу решилась прекратить поток вопросов. Потому что… Предположения матери просто на голову не налезали. Неужели действительно так плохо ее знает?

— Кир женат, мам. О чем ты вообще? — чтобы не обижать Нину раздражением, которое тут же на лице отобразилось, Ксюша снова отошла, начала вещи аккуратно складывать…

— Жена — не стена, подвинется… — да только недолго смогла оставаться безучастной. На следующую же фразу отреагировала — развернулась, посмотрела так, будто впервые видит.

— Ты же сама жена, мам. Как можешь говорить такое? Думаешь, я стану чужую семью разрушать? Да и вообще… Перестань мне Кира сватать. Мы взрослые люди. Он женатый человек. Я — вдова его друга. Мы не планируем что-то менять… Я не планирую, — уточнила, потому что Кир… Может по-другому думал, но обоюдности ждать не мог. Обоюдности она не дала бы.

— Я сама жена, Ксюша. Поэтому и говорю. Знаешь, сколько раз пытались подвинуть эту стену? — Нина груди коснулась, Ксюша же замерла почему-то. Впервые мама завела с ней подобный разговор. У них никогда не было тех совершенно доверительных отношений, о которых с придыханием рассказывают многие мамы и дочки. Они не были «больше подружками», чем ближайшими родственницами. Нет. Между ними всегда будто мерцала невидимая стена субординационных отношений. Ни Нина ее не переходила. Ни Ксюша.

— Ты говоришь ужасные вещи, мама. Я даже обсуждать это не хочу, — а главное, переходить не хотелось. Во всяком случае, Ксюше. Знать, что происходило (и происходит) между матерью и отцом, все ли у них так безоблачно, рассказывать, что происходило у них с Бродягой. Нет. Это все были табу, которых касаться не хотелось.

— Тогда объясни, зачем переезжаешь, если не хочешь обсуждать правду жизни…

Ксюша блеснула глазами, пытаясь все же сохранить спокойствие. Прекрасно понимала, что мать имеет в виду под «правдой жизни». Это был очередной заход издалека к теме «Бродяга сдох в объятьях какой-то шлюхи, а ты продолжаешь хранить ему верность, дура набитая». Любимая тема «любящей» тещи.

Ксюше даже казалось иногда, что мать ненавидела Ивана сильней, чем отец. Тот в какой-то момент хотя бы начал делать вид, что готов нормально общаться, когда у зятя пошли дела в гору в бизнесе, зауважал в какой-то степени, Нина же стояла на своем до последнего — не достоин и никогда не будет.

— У меня есть своя квартира. У меня есть свои привычки. У меня есть свои желания. Мне не пять лет и я не собираюсь отчитываться, мама, зачем переезжаю. Повторю еще раз: я благодарна вам с папой, что поддержали меня в трудную минуту. Но не пытайся убедить себя, что что-то поменялось с тех пор, когда мне было двадцать, мам… Ничего не поменялось… Я такая же…

Начинала Ксюша говорить так, будто чеканила каждое слово, интонация была сухой, голос уверенным, а последние пару фраз произнесла уже практически ласково. И сама вспомнила, как в двадцать уходила, и Нину заставила в тот день вернуться. Не самый простой для нее день…

Прошлое…

Ксюша забрасывала вещи в чемодан, испытывая небывалую эйфорию, заглушавшую все: чувство вины, осознание, что своим поведением делает больно матери и отцу, что не оправдывает их надежды, что идет наперекор…