Джизас, не выдержав, обнимает его за спины, сжав на рёбрах худые руки. Кладёт голову на плечо — Джудас замирает, едва дыша. Выдохом обжигает щёку: «не виноват».

— Дай руку.

— Я заслуживаю…

— Нет. Дай. Мне. Руку.

И Джудас позволяет себе сдаться — позволяет утянуть себя на кровать, позволяет прохладным рукам сжать больную ладонь, позволяет тонким губам так уже п р и в ы ч н о — и невыразимо нежно, как в первый раз — коснуться разгорячённой кожи.

Позволяет себе уткнуться в худое плечо и заскулить тихонько от контраста боли, вины и ласки этой, как он уверен, незаслуженной; позволяет себе заплакать в тонких, но сильных руках. Позволяет себе раз за разом надеяться, что, быть может, хоть в этот раз…

В четверг Джизаса сжигает безотчётный страх. Он не может ни есть, ни спать, ни сосредоточиться на чём-то; Джудас держит его, шепчет сбивчиво что-то успокаивающее и бессвязное, покачивает в объятиях, будто пытаясь убаюкать, и собственный страх заталкивает поглубже в сознание — сейчас он себе это позволить просто не имеет права.

В этот день Джудас молится единственный раз за год — молится, ту-самую-молитву почти повторяя за Джизаса; молится, чтобы хоть в этот раз чаша их миновала — хотя бы Джизаса миновала.

Джудаса никто не слышит.

Джизас не спит всю ночь, дрожа в его руках. Джудас бодрствует вместе с ним.

Утром Джудас начинает задыхаться. Рука не болит больше, но лучше бы болела она — шею сдавливает всё сильнее с каждой минутой. Джизас, морщась от случившихся две тысячи лет назад побоев, сидит рядом с ним — не даёт горло в кровь расцарапать в жалкой попытке глотнуть воздуха и ладонями обнимает напряжённую шею.

Дышать от этого немного легче.

Джудас голову болезненно запрокидывает и хрипит, цепляясь за его руки и собственный ускользающий рассудок. Джудас в какой-то момент просто теряет сознание.

Джудас приходит в себя через пару часов, и Джизас устало прижимается к его груди, вздрагивая от ударов просвистевшего два тысячелетия назад бича.

Джудас гладит его по спине, будто пытаясь ладонями стереть боль от изодранной в лохмотья кожи. Это почти не помогает — как не помогают чуть позже поцелуи стереть впивающиеся в виски колючки и гвозди, пробившие насквозь ладони. Джизас держится за него, кусая губы. Джудас стирает слёзы с его щёк, не замечая, что сам плачет.

Господи, пожалуйста, пусть это…

…это заканчивается в три часа дня — Джизас обмякает в его руках, и Джудас почти ненавидит себя за кружащее голову облегчение. Джизас никогда не говорил, что видится ему в забытьи; мрачнел и переводил тему, но Джудасу достаточно и слёз, и хмурой складки на лбу, и дрожи, и отчаянно цепляющихся за него тонких рук. Джудас от него не отходит — гладит беспорядочно спутанные волосы, обнимает, укрывая собой, и бормочет на ухо бесконечное «вернись-вернись-вернись-вернись-ко-мне-ты-мне-нужен».

Почему-то кажется, что иначе он не очнётся.

Вся суббота проходит так — а в воскресенье Джудас просыпается от того, что правая рука начинает болеть — так знакомо и так ничтожно по сравнению со всем пережитым, что это почти не причиняет неудобства. Моментально изгоняет сон из головы другое: Джизас, приходя в себя, чуть дёргается в его объятиях; напрягаются под ладонями костлявые плечи.

Напрягаются — и расслабляются тут же; Джизас расслабляется в его руках. Прижимается чуть ближе, уютно утыкаясь в грудь; выдыхает умиротворённо:

— Ты.

— Я, — покорно соглашается Джудас. — И ты со мной.

— С тобой, — эхом отзывается тот.

Горячечная пульсация в прóклятой руке постепенно усиливается — Джудас уже привык к пику боли перед тем, как всё окончательно вернётся на круги своя ещё на год. За миг до того, как боль становится невыносимой, Джизас тянет его за запястье и прижимается губами к ладони; льнёт к горячей обожжённой коже прохладной щекой, проваливаясь в мирный целительный сон впервые за эту неделю.

Джудас прикрывает глаза, прижимаясь лбом к лохматой макушке.

Рука почти не болит.

========== Уснуть ==========

Комментарий к Уснуть

Источник идеи: https://twitter.com/EyzenNasie/status/1279207280119091200?s=20

Лагерь так непривычно тих, что у Джудаса первая мысль — они просто ушли. Оставили его, бросили, устав от разногласий и предпочтя уйти вот так вместо очередного спора.

Джудас стискивает зубы, отгоняя подозрение, и крепче перехватывает сумку. Уйти так было бы просто глупо с их стороны — его же за провизией отправили, у него деньги, они так не уйдут. Им надо как-то жить.

Он вот так не уйдёт. Ни за что не уйдёт. Просто Джудас… Джудас в его любовь всё ещё никак не может поверить. Джудас вообще доверять не умеет — только слепо, отчаянно любить и защищать всем собой, не ожидая ни крохи тепла взамен. Джудасу получать тепло и любовь в ответ всё ещё странно.

А если они…

Джудас, поражённый новым, страшным до леденящего ужаса предчувствием, ускоряет шаги; на бег срывается, уронив сумку.

Джудас так отчаянно хочет ошибиться…

…Джудас не ошибается. Он понимает это, когда в нос ударяет густой запах крови, боли… смерти.

Они никуда не уходили. Они никуда уже не уйдут.

Джудас мечется среди тел, задыхаясь; скользит по пропитавшей землю крови и, кажется, по-настоящему молится. Джудас в лица заглядывает, узнавая и не узнавая — смерть изменила их, исковеркала гримасами знакомые черты.

У него одного лицо спокойно и светло. Будто спит — только бледно-голубые, до серого выцветшие глаза смотрят сейчас, застывшие, в небо.

Джудас на колени падает, не устояв, и протягивает к нему дрожащую руку. Пальцы прижимает к тонкой шее, к бледной до пергаментного коже; биение крови пытается отыскать, зная, что не отыщет.

Старается не смотреть на кровавое, расползшееся по худой груди пятно. Будто надеется ещё на что-то… будто тонкое лицо с отпечатавшейся на нём смертью — недостаточное доказательство.

Жилка на шее давно не бьётся. Жизнь с кровью ушла в землю — Джудас понимает это слишком хорошо; касается дрожащими пальцами его лица.

Как при жизни, спокойного… так неестественно спокойного сейчас.

Джудас начинает дрожать; пополам гнётся, будто сломавшись, и утыкается в его грудь с беззвучным криком; землю пальцами скребёт, ломая ногти и не замечая боли совсем. Вздрагивает от сухих рыданий, судорогой выкручивающих тело.

Ему не удаётся даже взвыть. Глаза горят огнём — но он ни слезинки не роняет.

Только отчаянно больно где-то в груди. Только вой застревает в горле, царапая его до крови.

Только повеситься хочется на ближайшей ветке, грудь себе разодрать ногтями, вырвать сердце, чтобы так не болело, не билось в лохмотья о рёбра…

…а перед этим — отомстить.

Пока по земле ходят люди, сотворившие это, Джудас покоя найти не сможет. Даже в смерти — не сможет.

— …главаря их притащить, на опознание…

— …Кайафа думает, мы мёртвого от живого не отличим? Закопать, пока не поднялся шум, и…

Джудас подбирается всем телом, напрягаясь и прислушиваясь к приближающимся голосам. Сжимает подвернувшийся под руку тяжёлый камень — тот острой гранью впивается в ладонь, раздирая до мяса.

Двое.

Кайафа.

— А ты что тут… — повышается вдруг один из голосов.

Джудас бросается — сильным, звериным движением. Джудас убивает обоих — и они даже не успевают схватиться за оружие.

У первого из них на лице навеки остаётся удивлённое выражение, а рука падает, так и не успев стиснуть пальцы на рукояти.

У второго лица не остаётся вовсе — Джудас бьёт и бьёт в исступлении камнем, пока сам не оказывается весь в крови, пока голова под его рукой не превращается в кровавое месиво, в котором не узнать уже человеческий облик.

Рыдания когтями раздирают грудь; Джудас роняет камень, падая рядом с телами и беззвучно, бесслёзно плачет, крупно дрожа и царапая руки.

Он не знает, сколько проходит времени. Он поднимается, шатаясь, и вытаскивает нож у одного из убитых.

Он склоняется над Джизасом и осторожно закрывает ему глаза. В лоб целует.