Почему бы и да.

Саша давится чаем, его увидев.

— Я нагло украл у тебя пижаму, — гордо сообщает Ярик. — И мне вообще не стыдно, почему ты прятал от меня такую прелесть?

— Это кигуруми, — фыркает Саша, обходя его и критически рассматривая. — И тебе велико.

— Ну и ладно, — Ярик плечами поводит, — зато оно мягкое. И уютное.

«И тобой пахнет» он решает не добавлять, но Саша улыбается, будто прочитав мысли — и наконец-то тянет его к себе, ласково взъерошив влажные волосы. Ярик утыкается куда-то в его плечо и трётся щекой о домашнюю футболку.

После долгого мотания по городам и весям, после не всегда приятной компании коллег и не по-осеннему зимнего холода — наконец-то дома. Дурацкая пижама с Пикачу — как там Саша назвал, кигуруми? — ощущения дома только добавляет; у Ярика чувство, будто он напялил на себя мягкую игрушку.

Саша и обнимает его, как ребёнок любимую мягкую игрушку — а потом, чуть отстранившись, целует вполне по-взрослому.

(Через пару часов Саша выясняет, что под кигуруми на Ярике нет вообще ничего — тот только разводит руками, а Саша демонстративно возмущается, что в жизни больше это, осквернённое, не наденет).

(Ярик о него честно всю ночь греется, но наутро просыпается всё-таки с насморком и подозрительно хриплым голосом).

***

На следующий вечер Саша, весь день провалявшийся с ним в обнимку за просмотром какого-то сериала и убежавший только на репетицию, приходит поздно — если честно, почти на полтора часа позже, чем обещал и вообще предполагал сам. Как это всегда бывает — всё затянулось, случилась внеплановая ушивка костюма, нужно было срочно решить очень-важный-вообще-не-может-ждать-до-завтра вопрос, кому-то из коллег приспичило поболтать, и ему не удалось быстро-вежливо слиться…

В общем, когда Саша тихо заходит в квартиру, он ожидает найти Ярика давно уже спящим.

«Спящим в кровати», — мысленно поправляется он, обнаружив свернувшееся на диване клубком ярко-жёлтое пятно.

Яр, снова зачем-то напяливший кигуруми, выглядит таким неожиданно домашним и уютным, что немного щемит сердце. Съёжился весь, прижимая руки к груди; лицо почти полностью закрыто съехавшим капюшоном.

И носки дурацкие в желтющих уточках по голубому фону. В дополнение к образу, видимо.

Хоть бы в одеяло закутался, больной. Накрывает вдруг нежностью, подступившей к горлу комком и к глазам подозрительной влагой — Ярик в великоватом для него кигуруми кажется сейчас совсем маленьким и трогательным.

И любимым до боли.

Саша осторожно садится рядом и стягивает капюшон с его головы. Ярик жмурится недовольно; сворачивается ещё теснее, пытаясь закрыться от света ладонью, и ворчит сквозь сон. Саша невольно улыбается и легонько скользит пальцами по его виску; говорит тихо:

— Пойдём в кровать. Неудобно же.

Ярик урчит что-то неразборчивое и льнёт к руке, не открывая глаз. Саша, хмыкнув, гладит его лоб, отводя волосы.

Хмурится. Касается кожи тыльной стороной ладони; потом, наклонившись, губами.

— Приехали, — ворчит негромко. — Горишь же весь, мелочь.

Ярик не отвечает — только к его рукам норовит прислониться. Саша, вздохнув, встаёт и осторожно подхватывает его под колени и спину, молясь, чтобы собственная спина не подвела.

То, что по дороге он не задевает Яриком ни одной стены и ни одного дверного косяка, он уверенно относит к списку своих достижений.

— Как в детстве, — бурчит вдруг тот.

Саша, как раз прикидывавший, как бы аккуратнее переложить его на кровать, вздрагивает, чудом его не уронив. Кладёт осторожно — и только потом спрашивает, боясь, что у него начался бред:

— Что в детстве?

— Заснул на диване, проснулся в кровати, — слабо улыбается Ярик, не открывая глаз. — Спасибо. Я… хотел тебя дождаться, честно. Но что-то пошло не так.

— Чучело, — ворчит Саша. — Как ты?

— Спать хочется, — тот зевает. Хмурится. Просит почти жалобно: — Иди сюда? Мне без тебя холодно.

— Ещё бы не холодно, — Саша качает головой. — Потерпи немного, сейчас градусник найду.

Ярик покорно терпит — и градусник, и жаропонижающее, и попытку напоить его горячим молоком с мёдом — и вяло отвечает на бесконечные сашины «ты как себя чувствуешь? горло болит? голова?», но постоянно норовит улечься и закрыть глаза — или хотя бы просто в Сашу уткнуться, прислоняясь, будто ему тяжело сидеть ровно. Тот, в конце концов, смиряется с тем, что нужно просто успокоиться и ждать утра — и ложится всё-таки рядом, предварительно напялив на Ярика ещё одни носки, потолще.

— Чего в Пикачу-то опять влез? — хмыкает тихонько. — Сроднился с ним уже?

— Мне без тебя холодно было, — повторяет Ярик, утыкаясь в его грудь.

Саша осторожно гладит его по спине — мягкая ткань приятно ощущается под рукой, но то, как горит тело под ней, Саше совсем не нравится. Ярик снова капюшон натянул, будто совсем от мира прячась, и теперь длинные игрушечные уши раздражающе лезут в лицо. Саша в конце концов просто прижимает его макушку подбородком — уши начинают щекотать шею, но это чуть более терпимо.

Ярик ещё и одеяло натягивает чуть ли не на голову, съёживаясь и всё равно чуть дрожа. Не задохнулся бы там совсем.

— Толстовку бы надел, — бурчит Саша, — твоя же высохла как раз. Она теплее.

— Ты не понял, — Ярик тихо вздыхает, будто вынужденный объяснять очевидное, — Мне холодно было без тебя.

— Оу, — через паузу выдаёт Саша, теряясь перед непривычной искренностью. — Я…

— Я-больной-у-меня-бред-мне-можно, — торопливо выдыхает Ярик. Добавляет еле слышно: — Просто не уходи.

Саша прижимает его покрепче и кивает.

В очередной раз убирает от лица длинное жёлтое ухо.

Ярик урчит что-то неразборчивое, пытается начать «а ещё я…» — и засыпает на середине фразы.

(Он валяется в постели ещё дня три, отчётливо напоминая Саше уставшего и капризничающего ребёнка, а потом просыпается без тени простуды и, как ни в чём не бывало, сметает полхолодильника).

(С кигуруми, впрочем, до самого отъезда так и не расстаётся, а возражать у Саши просто не поднимается рука).

========== Мир ==========

Комментарий к Мир

фем!Саша/фем!Яр

Саша задевает её ладонь, и Яра, как марионетка, поднимает руку.

Саша знает выражение её лица сейчас — пустое, кукольное, м-ё-р-т-в-о-е. У Саши от него мороз по коже — какое счастье, что за костюмом Такхизис не видно мурашек; какое счастье, что она достаточно умело скрывает ужас под маской тёмной богини и способна сделать так, чтобы издевательски-сочувственный голос не дрогнул.

Какое счастье, что Яра, её родная хрупкая Яра, не видела ни одного из тех снов, что мучали Сашу с самого начала их совместных репетиций — тех снов, где Саша убивала её по-настоящему, ослепляла ударом когтистой руки, вырывала сердце… кричала от боли в груди, когда собственные рёбра, как у Яры, выламывались наружу, и бесконечно умирала вместе с ней.

Не из-за Рейстлина. Какой уж тут Рейстлин, не до него.

Лучше бы она, как планировала изначально, на роли суккуба остановилась. Это было бы проще, наверное, для них обеих — не поддаваться на режиссёрское «вы как единое целое, вас надо вместе», не выходить на сцену вдвоём росчерками белого и алого, не…

Не умирать обеим в конце второго акта.

…наверное, проще было бы только Саше — Яре в её руках слишком спокойно, Яра с ней двигается в унисон послушной, зачарованной куклой, не срываясь на панику в светлых глазах; Саша помнит, как она радовалась, выяснив, что им играть вдвоём, как на шее висела, поджав ноги, и тараторила, как это будет здорово, они ведь так спеты хорошо, они сыграны, они на сцене друг дружку чувствуют, даже репетировать не надо почти, Саша, как же круто!..

Саша «отпускает» её к Рейстлину с облегчением — Саше на неё-марионетку смотреть слишком страшно. Саша старается не думать наперёд про конец акта — и не смотреть на то, как Рейстлин её душит.

На Рейстлина, честно говоря, нарычать хочется.

(Саша соврёт, если скажет, что никогда не рычала — после того, как на репетиции он, увлёкшись, сцапал Яру за горло чуть более по-настоящему, чем нужно было, она была на грани попытки придушить его самого).