— То есть? Поясните.

— Поясняю. Никогда — это значит совсем никогда, — твердо говорит Магистр, в глазах его по-прежнему светятся огоньки, но теперь они, кажется, жгут меня, как лучи лазера. — Твое время, Андрэ, для тебя больше не существует. Ты — человек мужественный и прими это как неизбежную реальность. В свое время ты никогда больше не вернешься.

Видимо, в моих глазах он читает что-то такое, что заставляет его быстро схватить бутылку и налить мне почти полный стакан. Я пью его залпом, занюхиваю кусочком ржаного хлеба и разражаюсь монологом. Новость, сообщенная мне Магистром, настолько ошеломляет, что мои моральные устои рушатся в мгновение ока. Невзирая на присутствие Елены, а точнее, забыв о ней, я высказываю этому типу все, что думаю о нем, о его организации, об их деятельности и их методах. При этом я совершенно не ограничиваю себя в лексиконе и в идиоматических выражениях с использованием всего разнообразия могучего русского диалекта.

Пока я так ораторствую, Магистр спокойно сидит в кресле, глядя на меня так доброжелательно, словно я рассыпаюсь, перед ним в комплиментах. Время от времени, когда я выдыхаюсь, он предупредительно подливает мне водки в стакан, и я, получив новый заряд своему красноречию, извергаю его на Магистра.

Что делает в это время Елена, я не вижу, а точнее, не обращаю на нее внимания, все мое негодование адресовано Магистру. Это он — главный виновник, я узнал его голос.

Наконец я окончательно выдыхаюсь, глотнув последний раз из стакана, закусываю луком и падаю в кресло. Всем своим видом я даю понять, что не сдвинусь с места, пока меня не отправят в свое время.

— Примерно такой реакции я и ожидал, — спокойно говорит Магистр. — Элен, сохрани запись беседы. После анализа эти красоты русского диалекта конца XX века пригодятся для более тщательной подготовки хроноагентов… Все! Хватит! Ты высказался, а теперь — моя очередь.

Да, я намеренно сообщил тебе этот факт прямо в лоб. Тебе надо было разрядиться, что ты и сделал. А теперь…

Магистр наливает мне в стакан какой-то шипучей жидкости сиреневого цвета.

— Пей! — властно приказывает он.

Я послушно пью, может быть, это яд, а может — наркотик. Мне уже все равно. Жидкость приятного вкуса и отдает розой и сиренью одновременно.

— А теперь слушай. Ты узнал факт. Да, с этим фактом трудно примириться, но придется. А теперь узнай причины, породившие этот факт, — их две. Каждая из них в отдельности уже напрочь отрезает тебе дорогу в свое время, а в совокупности и подавно. Первая причина вытекает из той статьи Хронокодекса, которую я тебе уже цитировал. Нельзя допустить, чтобы в твоей фазе узнали раньше времени о существовании фазы Стоуна и о той деятельности, которой она занимается, в том числе и в твоем мире. Это может привести к непоправимым последствиям, вроде пресловутой “охоты на ведьм”, под этим соусом наверх выплывут самые низменные инстинкты, самые подлые личности и, манипулируя “общественным мнением” в своих интересах, начнут “спасать цивилизацию”. Такое уже было, да и сейчас происходит в твоем отечестве… Постой, я знаю, что ты хочешь сказать. Ты хочешь сказать, что будешь нем как рыба, что поклянешься самой страшной клятвой и т.д. Но полагаться на твое слово нам нельзя. Нельзя потому, что в данном случае ты своему слову не хозяин… Стоп! Я еще не все сказал. Возражать будешь после. Дело в том, что, очутившись в своем времени, ты постоянно будешь помнить о нас, о том, что мы существуем, что мы работаем. Ты будешь в каждой ситуации подозревать влияние “нашей руки”, в каждом человеке подозревать нашего агента, и в итоге нервный срыв неминуем. Что ты натворишь и с какими последствиями, одному Времени известно. Мы этого допустить не можем. Так бездарно разбрасываться людьми не позволяет наша мораль. Мотивы понятны?

— Понятны. Но ведь вы можете подстраховаться и “стереть” мою память о пребывании здесь. Неужели вы, с вашим уровнем, не можете этого сделать?

— Можем, но не будем. Не будем потому, что такое воздействие на память неизбежно влечет за собой частичное искажение, скажем больше, разрушение личности. Ты станешь совсем другим человеком, с уровнем неизбежно ниже среднего. Такое отношение к личности наша мораль также не допускает, так как это равносильно смерти одного индивидуума и появлению другого. Этот другой, не имея ни прошлого, ни настоящего, страдая ложной памятью или частичной амнезией, неизбежно станет постояльцем психиатрической больницы. Тебя устраивает такой вариант?

— Разумеется, нет. Да, все, что вы сейчас сказали, очень серьезно, и обдумать все это надо не менее серьезно. Но вы говорили о двух причинах. В чем состоит вторая?

— Ну, это проще. Вторая причина в том, что тебя в твоей фазе уже нет.

— Как нет?!

Вместо ответа Магистр подходит к компьютеру.

Магистр подходит к компьютеру и что-то набирает на клавиатуре, на двух дисплеях возникает изображение.

— Это — запись нашего наблюдения в твоей фазе от 11 сентября 1991 года. Объект наблюдения — Коршунов Андрей Николаевич, старший лейтенант ВВС, летчик-испытатель. На этом дисплее ты увидишь то, что видел Коршунов, на другом — то, что видели мы. Смотри.

Я вглядываюсь в изображение на втором дисплее и вижу… себя, идущего по московской улице, где-то в районе Большой Полянки. Вид у меня далеко не радостный. Потом до меня доходит, что это не я, а Андрей Злобин, который из 41-го года был перенесен в мое тело.

На первом дисплее мелькают витрины, дома, люди, машины. На экране ничто конкретно не фиксируется. Понятно, что Андрей (или я?) идет, думая о чем-то своем, не обращая внимания на окружающее.

Вдруг на первом экране изображение зафиксировалось.

У стены стоит высокий седой старик, окруженный группой накачанных молодых людей в кожаных куртках и с короткими стрижками. На пиджаке старика отчетливо блестит Звезда Героя, а под ней — пять рядов орденских планок. Старик стоит, напрягшись, взгляд его прищуренных, словно прицеливающихся глаз выражает одновременно презрение, ненависть и ярость… “Где-то я его видел?” — мелькает мысль.

Молодняк между тем, наседая на старика, возбужденно орет: “Ты, козел старый!”, “Герой е…!”, “Если бы вы там не геройствовали, мы бы сейчас, как в Германии, жили!”, “Обвешался побрякушками, как петух, б…!”.

На втором дисплее видно, что прохожие смотрят на эту сцену с осуждением, но никто не вмешивается, а молодняк продолжает наседать: “Кончилось ваше время..!”, “Недобиток е…!”, “Немцы вас не добили, так мы доделаем!”, “Чем скорее сдохнете, тем лучше!”. Мерзавцы от слов переходят к делу, мелькают кулаки, цепи… Андрей рванулся: “Руки прочь! Подонки, мразь!” Сбивает с ног одного, заворачивает руку другому… Внимание компании переключается на него.

“Смотри, еще один коммуняка!”, “Летун!”, “Афганец” б… с орденом!”, “Из тех, что “Белый дом” бомбить хотели!” “Тебя в Афгане духи пощадили, ну от нас, б…, не уйдешь!”.

Драка разгорается. На первом экране мелькают озверевшие морды, перекошенные злобой и страхом одновременно. Андрей действует профессионально, мерзавцы откатываются от него как кегли. Впрочем, крепко достается и ему. Прохожие по-прежнему не вмешиваются.

Я обращаю внимание, что на первом экране изображение часто перемещается, охватывая практически все триста шестьдесят градусов — сказывалась привычка летчика-истребителя: видеть все, что происходит за спиной. Старик тем временем медленно поднимается с асфальта, вытирая кровь, заливающую ему глаза. Вдруг на первом дисплее лицо старика фиксируется, и тут же дисплей освещается ярким светом и гаснет. На нем мелькают какие-то символы. На втором дисплее видно, как один из подонков сзади ударил Андрея по голове арматурным прутком. Андрей падает на землю… Мразь мгновенно разбегается.