Приземлившись и сдав самолет, я иду на свою стоянку. В глаза сразу бросается что-то необычное. Подхожу ближе. Так и есть! Вдоль фюзеляжа, от хвоста к носу, нарисована красная стрела, изломанная зигзагом, наподобие молнии.

На другом борту — такая же стрела. А поверх нее мой техник, Ваня Крошкин, по трафарету наносит рисунок головы лося с могучими широкими рогами.

— Что это, Вань?

— А это, командор, отличительные знаки. Чтобы дивизию нашу и полк ни с кем не спутали.

— А почему сохатый?

— У нас командир кто? Лосев! В 130-м у “мигарей” подполковника Акопяна как зовут? Тигран! Вот они на “МиГах” тигров рисуют.

— А в 128-м? У них — подполковник Михайлов Петр Константинович.

— Михайлов, от слова “Михаил”, Мишка, медведь…

— Понятно. Значит, на “ЛаГГах” медведи будут.

—Ага!

— А начальство как на это смотрит?

— Одобряет. Пусть, говорят, издалека нас видят и шарахаются.

— Шарахаются не от внешнего вида, а от репутации. А ее еще создать надо.

— А она уже есть, репутация-то. Позавчера комдив прилетал, рассказывал. Недавно австрийский летчик через границу перелетел. Так он, среди прочего, рассказал, что их предупредили: в районе Бобруйска базируется дивизия красных асов, оснащенная новейшими истребителями. В бой с нами им приказано, не имея двойного превосходства, не вступать. Для бомбардировочной авиации наши аэродромы — цель номер один.

— Вот как!

Интересно, война еще не началась, а по люфтваффе уже идет паническая команда: “Ахтунг! Ахтунг! 44-я — в воздухе! Уносите ноги!” Что же будет, когда они реально столкнутся с нами? Я далек от преувеличения наших возможностей, но уже ясно: неприятности мы Герингу доставим немалые.

Последние дни перед 22 июня тянутся до невозможности медленно. Впрочем, это только так кажется. Я точно знаю, когда начнется, и жду этого момента. А в этом случае время тянется как резина. Все остальные живут в другом ритме. Мы много работаем, часто летаем.

Последний мирный вечер выдается на редкость тихим и теплым. Мы сидим у палатки и курим. Уже вторая неделя, как весь полк перебрался из поселка на аэродром. Серо-зеленые палатки стоят на опушке леса, под широко раскинувшимися ветвями сосен. Я смотрю в небо, усеянное звездами. Смотрю туда, куда совсем недавно село солнце. Пройдет всего несколько часов, и оттуда поплывут на нас волны “Юн-керсов” и “Хейнкелей”.

— О чем грустишь, друже? — спрашивает Сергей. — Получишь ты от нее весточку, очень скоро получишь. Могу поспорить, что она тоже где-нибудь здесь, неподалеку от Минска. Вон сколько здесь частей сосредоточено.

Он вчера получил письмо от Веры из Николаева и теперь пытается утешить меня. Только ему невдомек, что своими словами он добился обратного эффекта. Сергей по-своему истолковывает мой красноречивый взгляд, залезает в палатку и достает гитару. А мне сейчас вовсе не до нее. Но, увидев гитару, от соседних палаток потянулись летчики и техники. Теперь так просто не отделаешься. Я еще раз смотрю на запад и неожиданно для самого себя запеваю “В лесу прифронтовом”.

Ребята слушают внимательно и ждут продолжения, но у меня после этой песни ни на что больше рука не поднимается. Минут через двадцать все так же тихо, как сидели, расходятся, унося в себе строчки песни “и что положено кому, пусть каждый совершит”.

— Пойдем баиньки, — предлагает Сергей.

Смотрю на часы: двадцать три двадцать. Осталось чуть больше четырех часов. Уснешь тут, как же.

— Иди, я еще покурю.

Проходит час, полтора. Тишина, аж в ушах звенит. Эти часы тянутся, как годы. Как плохо все-таки знать все наперед. Спал бы сейчас в палатке вместе со всеми…

Гитара лежит у входа в палатку. Беру ее и ухожу к своему “Яку”. Присаживаюсь на плоскость и вполголоса запеваю ту песню, которая весь день просилась наружу и которую никак нельзя было выпускать.

— Небо этого дня ясное, но теперь в нем гремит, лязгает…

Сейчас как раз еще не гремит и не лязгает. Загремит часа через два-три. И как еще загремит!

— Дым и пепел встают, как кресты…

Спят мои друзья, спят и ничего не подозревают. Досыпает страна свои последние мирные часы. Пробуждение будет кошмарным, а кому-то уже никогда не проснуться. И начнется иной отсчет времени. Все, что сейчас, будет называться “до войны”.

— Колос в цвет янтаря, успеем ли? Нет, выходит, мы зря сеяли…

Спит моя Оля. Сергей скорее всего прав. Она наверняка в нашем округе. Дай-то бог, чтобы не на самой границе, где-нибудь в Бресте или Гродно! Дай-то бог, чтобы миновали ее первые бомбы и не выскочила она в чем мать родила под гусеницы танков и очереди мотоциклистов. Для нее тоже пойдет другой отсчет времени, и все наши встречи, и эти дни и ночи тоже будут “до войны”.

— И любовь не для нас, верно ведь? Что важнее сейчас? Ненависть!

— Не спится, товарищ командир?

Незаметно подошел часовой. Он стоит, опершись на винтовку, и смотрит на меня.

— Какую-то страшную песню вы поете. Я давно уже слушаю. И поете как-то странно. Пару строчек споете и молчите. Потом еще две-три строчки…

— Ты, Кравчук, никому про эту песню не рассказывай. Хорошо?

— Хорошо. А почему?

— Это новая песня. Я ее еще только сочиняю. Ты расскажешь, ребята будут просить: спой, а она еще не готова.

— Так вот вы их как сочиняете! А мы все спорим, как это у вас получается. А оно вон как.

— И так тоже.

Я спрыгиваю на землю и смотрю на восток. Небо уже светлеет. Скоро там появится розовая полоска зари. А с другой стороны, словно навстречу ей, потянутся тяжелые машины с черными крестами на крыльях.

Оставляю гитару у палатки и иду к штабу. В штабной палатке дежурит капитан Свиридов.

— Разреши прикурить? — прошу я и киваю на радиостанцию. — Что слышно?

— А ничего не слышно, Андрей. Тишина, — и помолчав, добавляет: — Мертвая тишина.

Странно. В это время должна идти директива в войска о приведении в полную боевую готовность. Впрочем, может быть, не так уж она сейчас и нужна. Наша-то дивизия уже в полной боевой, возможно, и другие также.

— А что наш “вероятный противник” говорит?

— А тоже ничего, — недоуменно пожимает плечами Свиридов. — Молчит во всех диапазонах. Я специально крутил. Обычно трещат без умолку, а сегодня как языков лишились.

— Странно.

— Действительно странно, — соглашается Свиридов.

Докуриваю папиросу и смотрю на часы. Три двадцать. Сейчас они, наверное, запускают моторы. Иду к своей палатке и присаживаюсь так, чтобы видеть штабную.

Три тридцать пять. Все. Они уже в воздухе. Началось. Но все по-прежнему тихо. Мне хочется вскочить и заорать: “Подъем! Тревога! По машинам!” Но этого делать нельзя. Я смотрю на штабную палатку. Капитан Свиридов неподвижно сидит возле рации. Если бы я с ним не разговаривал несколько минут назад, подумал бы, что он спит.

Три сорок пять. По-прежнему все спокойно. Встаю и начинаю ходить вдоль линейки палаток. Повернувшись в очередной раз к штабной палатке, вижу, как Свиридов что-то слушает, натянув наушники. Я замираю.

Из штабной палатки выскакивает дневальный и бежит к ближайшей сосне.

Бам! Бам! Бам!

Несутся в ночи звуки колокола громкого боя. Откуда его раздобыл Жучков?

Из командирской палатки выбегают, застегивая на бегу гимнастерки, Лосев с Жучковым.

Бам! Бам! Бам!

Я врываюсь в свою палатку и хватаю комбинезон со шлемофоном, лежащие в изголовье.

— Подъем, мужики! Тревога!

Ребята быстро одеваются и ворчат:

— На тебе, в воскресенье, чуть свет, не срамши, по тревоге поднимают…

Дневальный бежит вдоль линейки.

— Комэски, командиры звеньев — в штаб!

Мы бежим к самолетам. Я с ходу выбиваю из-под шасси колодки, вскакиваю на плоскость и открываю фонарь. Через пару минут прибегает Букин.