Волкову в прицел попадает еще одна пара. Он бьет ведущего, а ведомый шарахается в сторону и сталкивается с другим “мессером”. Еще три “мессера” в дыму и пламени пикируют до самой земли, остальные бросаются в разные стороны.

Повинуясь команде, они вновь пытаются сгруппироваться для атаки. Но мы наваливаемся на них уже всем полком. Еще пять “мессеров” выходят из боя, чертя по небу дымные линии. Похоже, одного сделал Сергей. Это — конец. Оставшиеся “мессеры”, хотя их по-прежнему вдвое больше, не выдерживают и выходят из боя со снижением.

“Колышки” тоже закончили свою работу. Они выстраиваются в походный порядок и берут курс на северо-восток. Разворачиваемся и занимаем место в боевом охранении. Мне трудно оценить, какие у них потери, но поработали они неплохо. Зенитки, конечно, все еще тявкают в нашу сторону, но этот огонь уже не идет ни в какое сравнение с тем, что был два дня назад.

На месте зенитных батарей — воронки, опрокинутые орудия, пожары. Уцелело, конечно, немало, больше половины, но такого большого урона они нам уже не нанесут. Не те возможности.

В наушниках слышу голос Волкова:

— Двадцать седьмой! Видишь, один из “колышков” отстает? Возьми его на себя.

— Понял.

Мы с Сергеем выходим из строя и приближаемся к отстающему штурмовику. Ему здорово досталось. Мотор тянет еле-еле. Но, пока тянет, бросать его нельзя. Я, вспоминая, какие Жучков называл нам частоты, когда говорил о связи с “колышками” в воздухе, подстраиваю рацию и выхожу на связь:

— Сто девятый! Я — “Сохатый-27”. Слышишь меня? Ответь.

— И слышу, и вижу, “Сохатый”.

— Тяни домой, мы тебя прикроем.

— Спасибо, браток.

— Как дела?

— Скверно. Мотор не тянет, стрелок ранен.

— Сам цел?

— Слава богу!

Когда мы переходим линию фронта и подходим к Днепру, мотор штурмовика начинает давать перебои. Заглохнет, “Ил” проваливается, мотор оживает и тянет дальше, но высоту набрать уже не может. Такие “клевки” становятся все чаще, а земля-то вот она, рядом.

— Сто девятый! Садись к нам, а то ты так скоро до земли доклюешься.

— Показывай дорогу.

Сергей выходит вперед и берет курс на наш аэродром. Раненый штурмовик, периодически поклевывая носом, тянется за ним. Только бы при посадке не клюнул!

Садимся благополучно, все трое. “Ил” укатывается метров на сто дальше нас.

Зарулив на стоянку, я иду к штурмовику. Летчик стоит на крыле и помогает выбраться из кабины раненому стрелку.

— Прими его, — говорит он мне и обращается к стрелку: — Все, Гриша, уже прилетели, потерпи еще немного.

Мы с ним укладываем стрелка на землю, я машу рукой санитарам, и те бегут к нам с носилками.

— Здорово вы поработали! — говорю я штурмовику.

Тот мрачен.

— Здорово-то здорово, только какой ценой!

— Война без потерь не бывает, браток. На то она и есть война, а не мать родна.

— Это смотря кого потерять. Командир у нас погиб.

— Какой командир?

— Какой, какой! Комдива сбили. Он первую тройку в атаку…

— Иван Тимофеевич!

— Знаешь его? Э! Да ты старый знакомый. Это ведь ты тогда к нам, в Гродзянку, прилетал.

Теперь и я узнаю того капитана, с которым мы разговаривали в Гродзянке об Ольге. Он еще предлагал мне выпить тогда.

— Вот так, братец. Осиротела твоя супруга.

Я молчу. Перед глазами стоит огненная вспышка на месте ведущего “Ила”. Какими словами передать все это Ольге?

Техники оттаскивают штурмовик на стоянку и начинают копаться в его моторе. А мы идем к штабу. Оба молчим, вспоминаем Ивана Тимофеевича — каждый по-своему.

Совсем мало знал я его. Всего две короткие встречи, но встречи эти оставили в моей памяти неизгладимый след. Не знаю, как он начинал свою авиационную биографию, где служил и как. Один раз только Ольга упомянула, что он был в Испании. Сам он об этом со мною не говорил. Мне он запомнился как умный, добрый и сердечный мужик, а отнюдь не как генерал, командир дивизии и герой Испании.

В одиннадцать мы снова поднимаемся в воздух. На этот раз мы сопровождаем два полка “Пе-2”. Издалека видим столбы дыма и высоко взлетающее пламя. Мы уже знаем, что сегодня, после налета штурмовиков, над Белыничами поработали легкие “Су-2” и тяжелые “Ил-4”. Да и “пешки” идут туда уже на второй заход.

Нас встречает разрозненный огонь зениток. “Мессеров” в воздухе не видно. Их аэродромы на этой базе разбиты, а с дальних они работать не успевают. “Пешки” начинают работать прицельно. Пикируют и сбрасывают бомбы точно на цели. Внизу рвутся склады боеприпасов, вспыхивают цистерны с бензином, горят на стоянках “Юнкерсы”. Наконец появляются и “Мессершмиты”, но, увидев, что им противостоит полк “молний”, уходят, не приняв боя и даже не сделав попытки атаковать “пешек”.

— Ну, как там? — спрашивает меня капитан Борисов, когда я, оставив “Як” на стоянке, иду к штабу.

— Нет больше базы в Белыничах, — отвечаю я.

— Значит, не зря наш генерал там голову сложил.

Над нами, тяжело гудя, проходит полк “Ил-4”, над ним проносятся эскадрильи “МиГов”. Они тоже идут на Белыничи.

После обеда мы делаем еще вылет, сопровождая “СБ”, которые продолжают крушить белыничский гадючник. В шестом часу вечера звучит команда: “Отбой!”

Сергей отправляется за водкой, а я с Борисовым и Волковым иду к нашей хате.

— Заночуешь у нас, — говорит ему Волков. — За ночь тебе двигун починят, и улетишь к своим.

— А пока помянем Ивана Тимофеевича, — предлагаю я.

Надо бы сходить к Ольге, но сегодня это выше моих сил. Я вспоминаю слова Колышкина, что сказал он мне, когда прощался на даче: “Чувствую, совсем мало осталось мне землю топтать и по небу летать”.

Когда мы выпили по первой, я, неожиданно для самого себя, процитировал Высоцкого:

— Мы летали под богом, возле самого рая. Он поднялся чуть выше и сел там, ну а я до земли дотянул.

— Откуда это? — интересуется Волков.

— Из новой песни.

— Спой, — предлагает он.

— Она еще не готова, — отговариваюсь я. Что-то не лежит у меня сегодня

душа к песням.

— Все равно ты так не отделаешься, — настаивает Волков. — Сергей, тащи гитару. Вон Анатолий еще не слышал наших песен.

Приходится скрепя сердце брать гитару в руки. Но, видимо, эмоции, вызванные гибелью Ивана Тимофеевича, рвутся наружу. Когда я начинаю петь, песни идут с таким накалом, что ему подивился бы и сам Владимир Семенович.

Пою “Их восемь, нас двое”, “Як-истребитель”, “Аисты”.

Борисов слушает песни, как откровение свыше. Под конец я решаюсь подарить ему новинку и запеваю:

— Мы взлетали, как утки, с раскисших полей…

Когда песня кончается, Анатолий просит:

— Еще разок!

Приходится повторить.

— Возвращались тайком, без приборов, впотьмах и с радистом-стрелком, что повис на ремнях, в фюзеляже пробоины, в плоскостях дырки…

Успокаиваемся мы уже довольно поздно.

А с рассветом начинается боевая работа. Утром мы вылетаем сопровождать штурмовики, после обеда “Су-2”.

Немцев в воздухе мало. Во всяком случае, большой активности их авиация не проявляет. Нас ни разу не поднимали на перехват их бомбардировщиков. Видимо, никак не могут оправиться после разгрома базы в Белыничах. Однако нам хорошо видно, как на земле их части сосредоточиваются для мощного удара. И также хорошо видно, что у нас сил в два-три раза меньше. Видно, как растянута наша оборона, как слаба она в глубину. Становится ясно: нового отступления не миновать. Скоро немцы подтянут авиацию, и все начнется снова. Где же мы остановимся? Неужели придется отступать до Москвы? К концу того же дня я получаю ответ на свой вопрос.

Нас с Сергеем выделяют сопровождать тройку “Ли-2”, эвакуирующую раненых в Смоленск. На обратном пути, когда внимание уже не так сосредоточено на наблюдении за воздухом, мы замечаем, что все пространство от Смоленска до Орши изрыто рвами, капонирами, окопами. Возводятся укрепления, прокладываются новые рокадные дороги. Всюду люди и техника, всюду кипит работа.