– Храм наш освящен в честь Николая Угодника. И построен на пожертвования казачества и купечества сразу после восемьсот двенадцатого года. Храм перворазрядный, большой, – пояснил он.

– Снаружи-то кажется больше, – с сомнением заметил иеромонах.

– Ах ты, господи, батюшка! – всплеснул руками Петр. – Я-то не сказал. Он у нас разделен на две части перегородкой. Здесь служим. А там, за иконостасом, во второй половине идет ремонт.

Они прошлись по храму. Затем поднялись на колокольню. Там отец Петр показал новехонькие, отлитые в Воронеже, колокола.

Иеромонах осмотрел их. А потом стал любоваться окрестностями. Глянул – и душа обмерла. От красоты.

Справа от станицы величественно, плавно – другого слова и не придумаешь, сгибаясь дугой, нес свои воды батюшка Дон. Вдоль берегов он порос густым зеленым подлеском. На той стороне – песчаная полоса пляжей, на которой виднелись катерки, моторные лодки и фигурки купающихся людей.

По Дону, делая крутую волну, шел белый катер.

На этой стороне – крыши станичных домов. Садики, огороды, бочки с водой для полива.

А батюшка Петр, слегка шепелявя из-за нехватки передних зубов, дальше рассказывал о здешней жизни:

– Народу-то горшть! Всего, может, и наберется в станице человек с сотню. Да и то пенсионеры. Работы-то нет! Но в последнее время все начало меняться. Стали тут на берегу Дона селиться богатые люди. Строить свои курени. Вон там, возле кладбища, видишь, такой забор из камня и обсаженный деревьями большой участок? Это Ефремовы.

– Это тот, который решил вернуться?

– Ну, да, он самый! Купил землю. Построился. И у себя прямо на участке создал музей.

– Музей? – удивился отец Анатолий.

– Ну, да, музей. Музей казачьего сопротивления большевикам.

– Понятно! – сказал отец Анатолий, хотя на самом деле, конечно, ничего ему понятно не было. Но его внимание привлекло уже другое огромное подворье. Курень не курень, а целая усадьба, похожая на поместье.

Отец Петр повёл сухой рукой:

– Там мой! А рядом живет брат моей жены. А вот этот, – указал он на то большое подворье, которое привлекло взгляд Казакова, – этот важного человека, Водолазова.

Помолчал. Но не дождался реакции гостя, высказался:

– В советское время выбился в директора совхоза-миллионера. А когда все пошло наперекосяк, то совхозное имущество как-то так удачно прихватизировал. Стал на его полях агрофермером. Выкупил землю у своих же колхозников. Да и одновременно подался в казаки. Не совсем в простые казаки, а в атаманы. Рос быстро. Был одно время заместителем губернатора. А теперь, вишь, казачий генерал. Гусь краснолапчатый, – намекая на генеральские лампасы, заметил отец Петр. – Ну и нас не обижает, помогает.

– То есть из красных директоров-безбожников – сразу в атаманы и церковные благотворители – так, что ли?

– Неисповедимы пути Господни! – заметил на это отец Петр.

– Не судите да не судимы будете! – в тон ему продолжил Казаков. А сам вспомнил про своих юных попутчиков. Вот так родня у них обоих оказалась…

В общем, покалякали еще о том о сем. Посетовали вместе, что в станице из всех предприятий осталась только какая-то контора местного лесничества, спустились с колокольни и вышли из храма во двор.

Отец Анатолий спросил погрустневшего Петра о его болезни:

– И что теперь? Операция?

– Теперь срочная операция – так сказала мне женщина, доктор медицинских наук, которая меня обследовала.

– И что, это такое неизбежное дело у всех пожилых мужиков? – спросил глубоко заинтересованный таким раскладом иеромонах, который тоже приблизился вплотную к этому опасному для мужчин возрасту.

– Да, докторша эта мне прямо сказала, – отец Петр приостановился, видимо, подыскивая подходящие слова. А потом рубанул открытым текстом: – «Трахаться, говорит, надо как следует. Тогда все будет в порядке». Я ей объясняю, что, мол, то пост, то матушка препятствует, а она как рявкнет: «Вот теперь доцеремонился! Надо было хватать ее и валить на кровать!..» Да-с! Так вот. Женщины – они умеют выразиться, – смущенно добавил он.

Отец Анатолий тоже крякнул рассудительно:

– Да! Они могут!

И разговор опять вернулся в старое церковное русло.

Еще постояли, потоптались во дворе. И батюшка передал ему ключи от храма:

– Вверяю!

– Надеюсь, ненадолго! – заметил его волнение отец Анатолий. – Скоро вернешься к месту службы.

– На все Божья воля! – тихо сказал в свою очередь отец Петр. И спохватился:

– Что ж я такой бестолковый человек? Ключи отдаю, а к месту не определил. Поселю я тебя в одном пустующем курене. Тут недавно хозяйка его скончалась, царствие ей небесное. Оставила хозяйство на мое попечение с условием, ежели в течение года не объявится ее непутевый сын, уехавший на Дальний Восток, курень продать, а деньги направить на благоукрашение храма. Так что ждем, присматриваем. Вот туда я тебя и определю на жительство.

«Монах – он как кот. У него ничего нет, но он счастлив».

– Туда так туда! – сказал отец Анатолий, ожидая, пока Петр кликнет своего пономаря.

Через некоторое время тот снова явился, и отец Петр распорядился отвести отца Анатолия к месту. А сам, смущаясь, произнес:

– Вы уж извините, что все так спехом. Меня давно ждут в клинике. Я еще на той неделе должен был лечь! Все ждал замену. Поэтому я уж поеду. Прости, Бога ради, за такое негостеприимство. Бог даст – свидимся! Тогда уж…

А Анатолий и не обижался. Он понимал, что в таком вот состоянии, ожидая вердикта врачей, как приговора, человеку не до исполнения долга гостеприимства в виде торжественных трапез да разного рода церемоний. Ему надо готовиться к своей судьбе.

Пономарь Прохор, охотно болтая о станичных новостях, повел его в сторону Дона. Здесь, недалеко от берега, стоял оставшийся с каких-то еще дореволюционных времен типичный казачий курень со всеми соответствующими, но уже нежилыми пристройками. Небольшая хата, крытая по-старинному плотным, похоже, еще свежим камышом, с закрытыми наглухо ставнями. Во дворе летняя кухня с навесом, летняя печка, на которой и готовили, чтобы не топить в доме (иначе от жары с ума сойдешь). Здесь, судя по всему, завтракали, обедали и ужинали. Скотный баз с покосившимися воротами. Погреб с ледником, где хранили картошку, овощи, фрукты.

«Бывает же такое. Сохранит Господь такой вот чудо-юдо двор!» – думал Казаков.

Во дворе росли простые полевые цветы, плодовые деревья.

– Матушка ухаживает! – объяснил пономарь эту оставшуюся роскошь.

По скрипучим ступенькам они прошли в дом. Небольшая простая горница. В углу комод. У стенки старинная металлическая кровать с пружинной сеткой. На ней покрывало. И горка подушек в белых вышитых наволочках. В середине стол. Около него бог весть как попавшее сюда плетеное кресло. И старинный допотопный телевизор на тумбочке. Экран закрывала цветастая салфетка.

Похоже, тут ничего не менялось полсотни лет. Только добавлялись какие-то новые вещи взамен устаревших и вышедших из строя.

На стенах висели черно-белые фотографии. Лихие чубатые казаки опираются на сабли. Казачки, одетые по моде тех далеких лет. Дети с вытаращенными глазами, чумазые, но довольные.

– Ну, вы пока располагайтесь, отец Анатолий! – сказал Прохор. – А я пойду распоряжусь.

Ну, что ему было сказать по этому поводу? Он и начал располагаться.

Поставил свой чемоданчик в угол и, стащив с себя подрясник, прилег на кровать. И только сейчас почувствовал, как страшно устал от дороги, от жаркого дня. И, наверное, от всей своей кажущейся ему сейчас такой долгой-долгой жизни.

Он как-то незаметно придремал. И проснулся от того, что хлопнула входная дверь. Это опять на пороге комнаты явился Прохор. Он принес обед в кастрюльках:

– Матушка Улита прислала! – сообщил пономарь о происхождении еды. И, не спрашивая ничего, принялся расставлять на столе тарелки и кастрюльки. – Батюшка Петр наказал ей кормить вас. Пока он не вернется из госпиталя.