Облом. Пусть ваша «нычка» стоит до лучших времен, при мне нельзя. И сам не ам, и другим не дам. Если ты боец Красной армии, то обязан стойко переносить тяготы и лишения воинской службы, включая похмелье. Про «тяготы и лишения» в тексте присяги от тысяча девятьсот восемнадцатого года ничего нет, зато боец РККА дает обязательство «строго и неуклонно соблюдать революционную дисциплину и беспрекословно выполнять все приказы командиров, поставленных властью Рабочего и Крестьянского Правительства». А оно, правительство, возможность напиться до поросячьего визга перед ответственной командировкой, точно не разрешало. Стало быть, если вчера нажрался, сегодня терпи и пробавляйся водичкой из полуведерного чайника.

У конвоиров была и вторая причина для недовольства соседом. Еще не отправились, а я собирался устроиться на верхних нарах, чтобы подремать в дороге, да и светлее там, если соберусь почитать газеты, данные мне в дорогу Кругликовым, как в вагон принесли пайки.

Раздатчик, не забираясь в вагон, прямо с платформы передал одному из конвоиров корзину, из которой торчали сушеные хвосты вперемежку с кусками черствого хлеба.

— Тут и для вас, и для арестантов. Воблы всем по две штуки, хлеб — вам по фунту, у них половина. Паек забирай, корзину верни.

Я вдруг заметил, как охранник, украдкой косясь на меня, как бы ненароком сдвинул половину арестантского хлеба и воблы в сторону и прикрыл старой газетой.

— Эй, орелик, — негромко сказал я. — Вытащи провизию и отдай людям.

У тюремщика не то жадность взыграла, не то вчерашний хмель еще не выветрился, но он явно решил понаглеть. Дядька отмахнулся:

— Ты сиди и помалкивай в тряпочку. Скажи спасибо, что не выставили.

— Что?! — мгновенно вскипел я. — Ты что, боец, белены объелся? Ты с кем разговариваешь, мурло колхозное? Страх потерял, забыл, как штаны через голову снимают?

Кажется, до конвоира начало доходить, с кем он имеет дело, хотя слово «колхоз» еще не известно. И чего оно выскочило?

— Да я чего? — начал оправдываться он, доставая припрятанный хлеб и «карие глазки», протягивая их мне. — Я думаю, лишка этого контрикам. Довольно они нашей кровушки попили, нехай попостятся перед смертью. Ты это себе возьми, товарищ командир.

Как я сдержался, чтобы не съездить этой твари по морде, сам удивляюсь. А ведь хотелось. Но удержался, хотя ладонь сжималась в кулак, и ласково спросил:

— Военный, у тебя со слухом-то как, все нормально? Уши не надо почистить? Сейчас остановка будет, я тебя из вагона выведу и прочищу. Пуля в одно ухо влетит, в другое вылетит.

Для наглядности я похлопал рукой по кобуре, что с некоторых пор висела на ремне.

Пока тюремщик торопливо раздавал арестантам «утаенные» продукты, я спросил:

— Фамилия как твоя? — Конвоир замешкался, и я слегка повысил голос: — Еще раз спросить или к старшему конвоя пойдем?

— Красноармеец Филинов, — торопливо доложился конвоир, пытаясь встать по стойке смирно.

— Ты, Филинов, красноармеец хренов, боец Рабоче-крестьянской армии, хотя бы раз в атаку ходил? Контрика видел, чтобы не за решеткой, а лоб в лоб? Чтобы он в тебя из пулемета строчил или из винтовки выцеливал?

— Не ходил, — слегка стушевался боец, но потом добавил с толикой гордости: — Я, между прочем, в Красную армию добровольцем пошел, а куда руководство определило, туда и встал. Сказали б в атаку идти, пошел бы, не сумлевайтесь. Но коли в конвоиры поставили, службу буду здеся нести, как велено.

Ясно. Скорее всего, пошел ты в Красную армию ради пайка и жалованья, да прочих благ[1].

— Не похож ты на добровольца РККА, — с насмешкой сказал я. — Я в каторжной тюрьме сидел, на Мудьюге. Слыхал про такой? А, слыхал, молодчага. Так у нас надзиратели были, вроде тебя. Тоже у заключенных пайки тырили, да сами сжирали. Ты, боец, не из белых ли надзирателей переметнулся?

— Да я, да христом-богом клянусь, из рабочих я, — торопливо начал креститься боец Филимонов. — Я до ерманской войны крестьянствовал, хотя больше по умственной части, цифры люблю, а с четырнадцатого года по восемнадцатый на механическом заводе служил в городе Никольске, у купца Степанова, мироеда проклятого, а с восемнадцатого в Красной армии! Да хошь кого спросите, меня и в деревне моей и в Никольске каждый знает.

Ясно вдвойне. Филимонов, скорее всего, из приказчиков, не из городских, а из сельских, а в город уехал и на завод поступил, чтобы в армию не призвали.

— Вот что, боец Красной армии. Такие как ты — позор для РККА. Так уж и быть, не стану я тебя расстреливать за мародерство, пулю жалко тратить, но рапорт на тебя напишу, пускай твой начальник меры примет. За грабеж, — добавил я с мстительным удовольствием.

— Какой грабеж? — ошалел Филимонов. — Я же у контрика пайки хотел забрать, отрицать не стану, где тут грабеж?

— Грабеж — открытое хищение чужого имущества, — сказал я, старательно проговаривая слова, чтобы боец проникся ответственностью и страхом. — В данном случае, эта пайка принадлежала не контрреволюционеру, а государству, а уж кому предназначалась — государству виднее. Если Советская Россия пожелала хлеб и воблу контрикам дать — ее право. Воля республики — это закон. А ты попытался у всех на глазах, открыто значит, эту пайку похитить. Стало быть, ты не контрика, а Советское государство хотел ограбить, понял?

Конвоир Филимонов лишился дара речи. Кажется, он близок к инфаркту. Ладно, пока хватит, и так заключенные уставились. Филимонов, хоть и скотина, но это наша скотина. Мне даже стало немного неловко, что устроил разнос на глазах у классового врага.

Один из арестантов, в шинели с содранными погонами, с интересом прислушивавшийся к разговору, вскинул глаза, и мы с ним встретились взглядами. Тот случай, когда говорят «зацепились». А глаза могут сказать много. М-да, а вот этот парень, определенно бывал в атаках, чтобы лоб в лоб и в штыки. Не уверен, что справился бы с таким. Крутой волчара, матерый! Встречу такого на поле боя, застрелю. Да что там, я ему в спину стрельну без малейшего угрызения совести. И если прикажут, в расстрельную команду встану. Но пайку у арестанта не отберу.

И, судя по его глазам, он тоже кое-что узрел и понял и тоже с удовольствием пристрелил бы, если смог. Именно меня, а не того охранника, пытавшегося украсть его пайку.

Стало противно, и я убрался наверх. Есть не хотелось, хотя товарищи из шестой армии снабдили пайком — две пресловутые воблы и полфунта черного хлеба.

Вагон потряхивало, но стало светлее и уже можно читать. Спасибо, друзья-чекисты снабдили в дорогу газетами. Самая первая, разумеется, газета родного Северного фронта — «Наша война». Что там пишут? А пишут, все то же самое, что я уже читал в течение последних месяцев «Крестьяне Севера — все на борьбу с поработителями!», «Все как один на защиту Севера!». О, а здесь небольшая заметка о моем знакомом джигите. Оказывается, отряд Хаджи-Мурата Дзарохохова освободил две деревни, расположенные по левому берегу Северной Двины. А я и не знал фамилию горячего командира. Дзарохохов. Не сразу и запомнишь, и выговоришь не с первого раза.

Еще есть стихи. Автор, именуемый Касьян Безземельный, пишет:

Вот тучи сгущаются снова

Над нашей свободной страной;

Куют нам былые оковы

Злодеев воспрянувший рой.

Чтоб снова не стать нам рабами,

Отпор мы злодеям дадим —

Смело на бой с палачами! —

Мы черную рать победим!

Стихи так себе, но бывали и хуже. А в двадцать первом веке столько графоманов, что сотрудники фронтовой газеты времен гражданской войны постреляли бы половину, и никто бы этого не заметил.

Ну ладно, а что пишет главная газета вологодской губернии «Красный Север»? Кстати, когда уезжал, она еще называлась «Известия Вологодского совета рабочих и солдатских депутатов». Интересно, а череповецкую газету тоже переименовали?