— Точно, — закивал Михаил Михайлович. — Мужики его бить собрались, но мы не позволили, потом урядник приехал, хотел арестовать. А позже выяснилось, что Александр Степанович два дня пил, в лежку лежал, какой ему лес? И зачем же было на себя наговаривать? Мужики и так-то нашего брата-ссыльного не любят.

Да, странный народ эти писатели. Конечно, я знал, что Александр Степанович выпить любил, но вот таких подробностей не слышал. Любопытно.

— А почему крестьяне ссыльных не любили? — поинтересовался я.

— Известно, почему, — заулыбался хозяин. — Ссыльные на всем готовом живут, им от казны деньги платят. Мужики понять не могли — если он, зараза такая, против царя пошел, так почему царь ему деньги платит? В деревне тринадцать рублей в месяц — деньги огромные. А ссыльные работать не желают, а только водку пьют, книжки читают, да девок портят. Меня-то они сразу зауважали — учитель, детей письму и грамоте обучает.

Я бы слушал еще и еще, но внезапно явился Виктор. Чувствовалось, что он всю ночь не спал. Хозяева при явлении комиссара деликатно ушли.

— Что-то случилось? — поинтересовался я.

— Случилось, — устало сказал Виктор. — Хаджи-Мурат бучу поднял.

Буча, поднятая Хаджи-Муратом, коли судить по меркам восемнадцатого года, выглядела ерундой. Вот в те времена, если уж затевали бучу, это была настоящая буча! Бойцы собирались на митинг, после чего стреляли комиссаров, смещали командиров рот, а то и дивизий, отказывались идти в бой на пулеметы белых, целыми полками переходили на сторону противника. И дезертирство — вполне обыденное явление, что по одну, что по другую сторону фронта. По весне или по осени, когда начиналось время полевых работ, солдаты разбегались по домам, пахали-сеяли, а потом возвращались. Не было ни расстрелов, ни штрафных рот, ни у нас, ни у белых. За один случай дезертирства ограничивались профилактической работой, а за злостное (от трех до пяти раз!) можно получить два года тюрьмы, так и то арестанты выходили по амнистии к какому-нибудь революционному празднику. Начни расстреливать — половину Красной армии положить можно, а где потом людей брать?

С партизанщиной Троцкий начал бороться сразу, но в самом начале еще кое-что мог простить, а вот потом, в девятнадцатом, гайки начал закручивать всерьез. До сих пор историки ломают головы — погиб ли Щорс от белогвардейской пули или свои помогли, да и с Железняком не все ясно. А это птицы выше полетом, нежели командир сотни бойцов с далекого Севера, пусть и орденоносец. Миронов, тот вообще имел орден за номером три, а Думенко — за номером пять, и расстреляли их, за милую душу, а потом позабыли на много лет.

— Я с Хаджи-Муратом раньше не сталкивался, но слышал о нем много, — рассказывал Виктор. — Да и как про такого не услышишь? Герой! Да о нем по всему северу легенды ходят. Хаджи в шестой армии едва ли не первым кавалером Красного знамени стал. Всю осень и зиму восемнадцатого англичан и белогвардейцев рубал, в Шенкурск в числе первых вошел. Говорят, как увидел на стене плакат, где беляки за него десять тысяч рублей дают, сплюнул и говорит: «Моя голова так думает, — дешево белогады ценят мою голову». Но, бывает, заносит человека. Как-то заявил — мол, кроме командующего армией никому подчиняться не станет, хоть ты тресни! Пришлось самому Самойло[1] телеграммы слать, уговаривать.

Вот и сейчас доблестный джигит, кавалер царских и советских орденов, отказался исполнять приказы командира бригады, заявив, что подчиняется только командующему армии, в крайнем случае — комдиву. В знак протеста увел свой отряд из Пинеги и встал на постой в деревне, предназначенной для другого подразделения.

— Комдив-то в курсе? — поинтересовался я.

— Решили пока не докладывать, — потупился Виктор. — Комбриг решил малость повременить, покамест боевых действий нет, для начала самим с Хаджи-Муратом потолковать. А станешь докладывать, что нам комдив скажет? Скажет — твой подчиненный, ты и решай. А что делают с нарушителями революционной дисциплины?

М-да, не восемнадцатый год, «партизанщины» в Красной армии не потерпят. Получит командир бригады приказ о наступлении, скомандует, выдвинут к отряду Хаджи-Мурата пару трехдюймовок с пулеметным взводом, и нет больше джигитов.

— А ведь башка у дядьки соображает. Не башка, а дом советов! — с восхищением продолжал рассказ Спешилов. — Я еще простым бойцом был, Устье-Ваги освобождали, там английские пулеметы захватили — восемь штук и патронов вдоволь. Клад! А у нас, как на грех, с «Виккерсами» дела никто не имел, техники этой не знает. Так Хаджи-Мурат с пленными по-английски потолковал, разобрался в машинках и народ научил.

Кавказец знает английский? А, точно, он же ездил на заработки в США, там и выучил. Вот молодец. Жалко такого под трехдюймовки подводить. Что там еще комиссар рассказывает? Интересно, однако.

— Что еще всем нравится в его отряде, так это бдитель­ность. Насколько бы не остановился: на час, на сутки, на неделю, у него всегда часовые стоят, никого посторонних в расположение не пускают. А если какую деревню займет — первым делом проверит, нет ли кого подозрительного? Случай такой был — отправили мы одного парня в разведку, а он по деревне ходил-ходил, высматривал, ничего не увидел, устал, потом в дом на чердак залез, приткнулся возле трубы и заснул. А тут отряд Хаджи деревню и занял. Парня с чердака сняли, к командиру привели. Хаджи спрашивает — кто таков? Парень молчит, словно воды в рот набрал. Тут Хаджи его плеткой начал охаживать, да приговаривать — ах ты, контра такая, гидра! Тут парень обиделся — мол, бить ты меня бей, расстрелять можешь, а контрой, да еще гидрой, не называй, не имеешь права! Хаджи-Мурат ему — если ты свой, почему молчишь? А парень — я своему командиру пообещал, что не расскажу, кто я такой, зачем пришел, даже если пытать начнут. Тут джигит велел этого горе-разведчика отпустить, и записку велел дать, дескать, моя голова думает, что в разведку его посылать нельзя, но парень стоящий, наказание плетью выдержал, никого не выдал.

— После войны о Хаджи-Мурате книгу напишут, — предположил я. Подумав, усмехнулся. — Особенно про его голову, которая думает.

— Ага, напишут, — согласился Виктор, но как-то вяло. — Но, если мы его сейчас за нарушение воинской дисциплины и отказ исполнять приказ в штаб Духонина определим, концовка скверная выйдет.

— Посылали к нему кого-нибудь? — поинтересовался я.

— Как же не посылали? Посылали. Комиссар батальона к нему ходил, так Хаджи его так послал, что батальонный сидеть неделю не сможет.

— Комиссар полка говорит — я к нему не пойду, снимайте, расстреливайте. Если расстреляете, не так стыдно. А поротым я ходить не стану. Если выпорет, это какой же авторитет у РКП (б) среди бойцов и командиров?

— Сам-то чего решил? — спросил я.

— А что тут решать? — пожал Виктор плечами. — Отряд Хаджи-Мурата — лучший в бригаде. У нас и кавалерии-то кроме него нет. В 18-й дивизии есть эскадрон, так и тот усеченного состава, пятьдесят сабель. Большим конным подразделениям не развернуться, но маленькие нужны. Здесь север, коней только для артиллерии можно набрать, да для обоза одров каких-нибудь. Припрет — придется весь отряд уничтожать, но пока не приперло, можно попробовать. Придется мне самому идти, а что делать? Коли выпорет, так тому и быть. Лучше самому поротым быть, чем целый отряд угробить. И умаления авторитета партии я в том не вижу. Партия у нас сильная, ей такая херня до одного места. Думаю, если я умудрялся беляков распропагандировать, так как-нибудь кавказцев и прочих уболтаю.

Ох уж этот Витька! Самое интересное, что он прав. Хотя и комиссар полка тоже. Только, чья правда перевешивает, не знаю. Хреново, если Хаджи-Мурат комиссара батальона плетью выпорол. Но коли выпорет комиссара бригады, ничего не попишешь, придется трехдюймовки выкатывать, чтобы поддержать пошатнувшийся авторитет партии большевиков.

— Слушай, Володя, ты парень умный. Может, что-нибудь присоветуешь?