Во-вторых, неформальная установка позднего брежневизма «живи и давай возможность жить другим», укоренившаяся в общественном сознании, фактически означала переход к дикому капитализму. Наступил период расхищения и распродажи активов госпредприятий, позволяя выживать одним и наживаться другим. 26 мая 1988 г. был принят закон о «Кооперации в СССР», который фактически легализовал предпринимательскую деятельность, прежде всего, за счет использования ресурсов и мощностей государственных предприятий.

Гайдаровские реформы не оставили основной массе населения никакого другого выхода, кроме занятия перепродажей, перекупкой названных выше активов, а также мешочничества и поденщины. Хуже всего пришлось армии, а гражданское население быстро приспособилось к ситуации «дикого рынка», который еще многие годы расширялся и процветал.

Так что если ‘Path Dependence’ фактор, то есть фактор «колеи прошлой эпохи» и существовал, то он относился к слою российской бюрократии всех уровней и рангов.

К сожалению, роли класса российской бюрократии в эпоху перестройки не придавалось значения. А зря, потому что и после революции 1917 г., и во все последующие переходные периоды именно этот класс был основой относительной стабильности, поскольку именно он обеспечивал эту устойчивость государства. Как пишет французская исследовательница М. Мендрас, в условиях экономики выживания «существует зависимость человека от администрации, причем она работает «не иерархически. Каждый чиновник имеет свою сферу деятельности, свою маленькую власть, не считаться с которой не может даже его начальник… Если Россия существует, то именно потому, что существуют эти государственные, публичные муниципальные, административные сети, системы и т. д.» [Мендрас, 2003: 47–50].

На какие теоретико-методологические принципы она опирается? Как я утверждал ранее, «переходное общество – политический эвфемизм, “зонтичное” понятие, накрывающее множество разнородных и разнонаправленных процессов… Теоретически есть два полярных типа переходных обществ: креативный и деструктивный. И в том и в другом, наряду с производством благ, идет производство рисков». Однако креативные общества, «осуществляющие переход к более высокой стадии модернизации, несмотря на риски и опасности, сопровождающие этот процесс, в конечном счете увеличивают свой креативный потенциал и жизненный ресурс. Деструктивные общества, как правило, отмечены процессами прогрессирующей де-модернизации и архаизации… их жизненный ресурс сокращается». Поэтому, как мне тогда представлялось, перестройка, реформы были в тот период формой жестокой борьбы новых и прежних кланово-корпоративных структур за передел социально освоенного пространства страны. Причем в тот, начальный период, она велась диктаторскими методами «дикого Запада», что породило поток рисков этой силовой реструктуризации, которым молодое государство было не способно управлять [Яницкий, 1997: 37–38, 46].

Однако, как отмечал А. А. Кара-Мурза, у России есть две болезни: антиобщественность государства и антигосударственность общества. Кара-Мурза подчеркивал, что этот разрыв имеет не столько идеологический, сколько институциональный характер. Корни этого противостояния этот автор видит в дуализме российской цивилизации [Кара-Мурза, 1997].

Но наиболее мощной разрушительной силой в отношении ранее сложившихся социальных и экономических институтов стал распад и/или насильственная перестройка нормативно-ценностной системы большинства населения страны, осуществлявшаяся «новыми русскими». Тот начальный период экономической перестройки страны на рыночных началах был реализован насильственно, именно методами «дикого Запада». Поэтому Россия еще длительное время оставалась обществом «точечной», или «рецидивирующей», модернизации. Это в конечном счете привело к разделению производственного (в широком смысле) потенциала новой России на две производственные структуры: модернизирующееся и потому богатеющее меньшинство и архаизирующееся большинство, разрыв между которыми растет и сегодня, и при нынешнем положении дел, при переходе к НТР-4, еще и увеличится.

Кара-Мурза [1997: 1–25] констатировал, что Россия, «прорубив окно в Европу», впустила в себя вирус европоцентризма. В результате в России сложилось противоречивое соединение архетипов традиционного и современного обществ, что нашло свое отражение в длительной борьбе между западниками и славянофилами. Это разделение существует и сегодня, но чем дальше, тем больше локальные «традиционные» хозяйства становятся все более зависимыми от глобальной экономики и геополитики. И каковы бы ни были заявления и призывы современных российских традиционалистов, в действительности их активы, имущества, семьи и они сами уже целиком зависят от глобальной экономики и геополитики.

В том же году акад. Т. И. Заславская вводит в научный оборот понятие социально-инновационного потенциала общества, под которым она подразумевает возникновение социального механизма саморазвития прогрессивных преобразований. Заславская выделяет также базовый слой российского общества, состоящего из «наемных работников средней и невысокой квалификации, занятых исполнительским трудом. Это пролетаризированная интеллигенция и полу-интеллигенция, большинство рабочих, крестьян, работников торговли и сервиса. Около ½ их семей живут за чертой бедности, остальные – на уровне, близком к прожиточному минимуму. Главной проблемой этого слоя является выживание…» [Заславская, 1997: 173–174]. С моей точки зрения, этот прожиточный минимум – принципиально важный критерий развития нашего общества, в том числе в переходный к НТР-4 период.

Уже с самого начала этого десятилетнего проекта проблема «реальный» федерализм vs не менее «реальный» сепаратизм встала в политическую повестку дня российского государства, и ее актуальность сохраняется сегодня. Недавно вышедшая монография по конституированию современной политики в России [Патрушев и Филиппова, 2018] не внесла ясности в эту фундаментальную проблему. Однако некоторые проблемы, относящиеся к исследуемой нами теме переходного периода, весьма актуальны. Это – проблемы обретения субъектности новыми агентами на политическом поле, раскола в отношении политико-административной матрицы и императива развития. Последнюю проблему я интерпретирую как императив формирования «сложной» политики, отвечающей сложности локально-глобальных социобиотехнических трансформаций, затрудненных к тому же уже идущей перестройкой институтов международного права. Но вернусь к проекту «Куда идет Россия?».

То что в процессе всякого переходного периода происходит трансформация политических институтов – это аксиома данного процесса, потому что если бы институциональная система России работала «по науке», то не было бы у нас никаких кризисов и дефолтов. Но вот как именно соотносятся процессы экономических социальных и политических трансформаций, до сих пор не совсем ясно. Более или менее ясно одно: все эти составляющие жизни СССР/России уже сами по себе, без каких-либо декретов или указаний, находились в весьма неустойчивом положении.

Источник этой неустойчивости, с моей точки зрения, коренился в директивном характере экономики позднего СССР, которая входила во все большее противоречие с транснациональными и весьма мобильными формами экономической активности развитых стран. Другим фактором риска была зависимость экономики СССР и благосостояния его граждан от цены на нефть на мировом рынке. Третьим по важности фактором распада СССР было обретение все большей экономической самостоятельности входившими в него тогда республиками. Лозунг «братства народов СССР» вошел в вопиющее противоречие с растущим сепаратизмом республиканских властей. Наконец, возможно, самым главным фактором риска в этой сфере является уже идущая полным ходом деградация, вплоть до полного игнорирования, международного законодательства, основы которого были созданы более 50 лет назад.