В-пятых, из этого можно сделать несколько выводов. Мотором развития нового способа производства является, как и ранее, ВПК. Именно ВПК играет роль лидера в междисциплинарных исследованиях и разработках. Посредством открытой печати и массовых дискуссий именно специалисты ВПК выступают в качестве интерпретатора современных информационных структур и процессов (гибридных войн, хакерства и др.). Это означает, что социология и другие общественные науки или следуют в фарватере военно-технической интерпретации перехода к НТР-4, или же вообще не обращают внимания на этот переход как на социальное явление. И именно этот факт является причиной преобладания технократической интерпретации исследуемого нами переходного периода.

В-шестых, мировые СМИ все менее информируют человека о надлежащих образцах поведения в быстро меняющемся мире, а все больше навязывают человеку и массовому сознанию мнения и стереотипы поведения, выгодные то одной, то другой группе глобальных стейкхолдеров. Эти мнения и стереотипы суть не отражение действительности и тем более не ее критическое осмысление, а социально-сконструированная реальность в целях дезинформации вероятного противника и подавления способности к критическому мышлению его лидеров. Самый распространенный способ – это инсценировка (dramatizing) не существующих в реальности событий с целью все более глубокого и последовательного подавления критического мышления людей, их «переселения» в мир мифологизированной реальности. Английский социолог и антрополог польского происхождения Б. Малиновский был прав: «символическое поведение» все более берет верх над реальными поступками. Поэтому восстановление понятия реальности и ее современной динамики, какой бы сложной она ни была, равно как и ее адекватного научного отображения, – актуальные задачи гуманитарных наук.

В-седьмых, вопрос о том, в какой степени мы все еще советские люди, остается по-прежнему актуальным и требует специального исследования. Остановлюсь лишь на уже произошедших переменах. Старшее поколение россиян все еще опирается на советские нормы общежития, тогда как молодое поколение (посредством медиа) уже включено в новый информационный мир с его собственными нормами. Возникает разрыв в ориентациях: старшие продолжают следовать одним нормам и правилам, молодые – другим; старшие предпочитают стабильность – молодые подвижность; первые привязаны к «отеческим гробам», – молодые не имеют такой точки отсчета, предпочитая следовать нормам, продуцируемым ad hoc сетевыми сообществами, и т. д.

В-восьмых, сегодня организации и институты нашего общества ориентированы на исполнение президентских указов и национальных проектов. С точки зрения ближайшей перспективы нашего общества этого достаточно. Но для «окончательного» перехода от социализма к капитализму, причем к капитализму информационной эпохи нужно гораздо большее, а именно – модель нашего будущего. Или по крайней мере дискуссия по возможным траекториям перехода от НТР-3 к НТР-4. Дискуссия, подобная той, которая была в Советском Союзе на рубеже 1920–1930-х гг. о социалистическом городе [см., например: Хазанова, 1980; Kopp, 1967]. Причем нужна не «окончательная» модель нашего будущего, а вероятностная, то есть некоторый набор возможных сценариев развития российского общества в контексте глобальных перемен.

Западные социологи согласны с российскими коллегами в том, что теория должна быть связана с практикой, изучать ее, обобщать и делать выводы на ближайшее и более отдаленное будущее. Мы в целом сходимся в том, что за долгие годы сидения на «нефтяной игле» власть и рядовые граждане привыкают к тому, что надо просто работать, а все необходимое можно будет купить за средства от импорта нефтепродуктов. То есть их и наш «нефтяной» капитализм, так или иначе, ориентирует основную массу населения на «делание денег».

Сегодня, когда назрела необходимость перехода к новому способу общественного производства и социального воспроизводства, эта ситуация оказалась серьезным препятствием, потому что более чем за два поколения население России утеряло важнейшую черту своей культуры: умение жить в сложных и меняющихся обстоятельствах. А именно это умение нам сегодня необходимо для переходного периода. Замечу, что в течение многовековой истории русского народа далеко не все измерялось рублем или долларом.

Кроме того, все разнообразие природных и культурных ландшафтов и ситуаций в конечном счете оказалось сведенным к деньгам, за которые можно получить любые блага от доступа в культурную элиту общества и до покупки доходных мест в экономической или административной системе. Личные контакты или сократились до минимума, или приобрели сугубо деловой характер. «Общения индивидов как индивидов», о котором мечтал К. Маркс, так и не случилось. Напротив, «общение человек – компьютер» приобрело главенствующее значение. Наконец, мы как-то не заметили, что контакты информационных систем стали вытеснять собственно социальные контакты в их различных формах. К. Шваб нам доходчиво объяснил, что в «информационном обществе» нас не ждет ничего хорошего [Schwab, 2016]. То есть проблема переходного общества не в том, что развиваются информационные технологии, а в том, что они становятся новым инструментом эксплуатации природы, человека человеком и геополитического доминирования глобальных игроков.

Социология англо-саксонского мира скорее фиксирует ситуацию перехода от модерна к постмодерну, нежели ищет способы ее оптимизации. Понимание переходного периода как транзита от модерна к постмодерну само по себе ничего не объясняет, поскольку большинство западных авторов рассматривают и определяют этот процесс в рамках привычной для них парадигмы «развитый западный мир – остальной мир». Вместе с тем лидеры западной социологии осознают всю сложность перехода от модерна к постмодерну.

Введенное У. Беком понятие «рефлексивной модернизации» (reflexive modernity) акцентирует внимание исследователей переходного периода на существующем в теоретической социологии смешении или отождествлении двух ключевых в данном случае понятий. А именно, между «рефлексией», то есть знанием и пониманием характера деятельности интересующего нас процесса, и «рефлективностью» (reflexivity), под которой Бек понимает процессы трансформации или саморазрушения «индустриальной модернизации», то есть той, которая сложилась в ходе Индустриальной революции и вызванных ею процессов модернизации.

Более того, Бек указывает, что когнитивная теория рефлективности делает невозможным исследование данного переходного периода без трансформации базовых понятий и принципов, характеризующих «индустриальную модернизацию» [Beck, 1994: 176–177]. И далее, делает важное замечание, «теория познания рефлективной модернизации имеет оптимистический обертон: больше рефлексии, больше экспертных оценок, самооценок и самокритики», подчеркивая, что этот оптимизм не разделяется другими критиками «индустриальной модернизации». И вот здесь Бек констатирует: теоретики той предшествующей индустриализации абстрагировались от проблемы ее последствий вообще и экологических угроз в частности. Есть прямая связь между абстрагированием теоретиков той модернизации от экологических последствий предшествующей индустриализации и самими этими последствиями [Beck, 1994: 177]. Это не теория кризиса или классовой борьбы, не теория упадка, а теория неожиданной и скрытой реструктуризации индустриального общества вследствие успеха модели западной модернизации [Beck, 1994: 178].

Далее, Бек выделяет несколько ключевых положений теории рефлективной модернизации. Это глобализация «побочных последствий» (side-effects) и ползучей экологической катастрофы. «Побочные последствия» имеют кумулятивный и обратный эффект, они обесценивают капитал, разрушают существующие рынки сбыта, намеченные планы и программы, дезорганизуют менеджмент, политические партии и профсоюзные организации, временные объединения и семейные связи. Индивиды возвращают эти «последствия» на свои предприятия и организации, экологические проблемы становятся в глобальную повестку дня. На первый план выходят «экспертные системы». Теперь, никакой «линейной модернизации» как результата прямого воздействия научного знания на практику больше не существует. Поэтому, утверждает Бек, современное общество изменяется не так, как мы видим или предполагаем, а посредством невидимых нам и неожиданных побочных эффектов. Соответственно, такие риски очень трудно предвидеть и подсчитать их возможный эффект. Иными словами, заключает Бек, не «инструментальная рациональность», а побочные эффекты становятся мотором социальной истории.