Обратимся к опыту крестьянской России. Индивидуальное крестьянское хозяйство было идеальной моделью соединения знаний и практического опыта. Кроме того, оно практически не давало отходов, этого бича современного высокотехнологичного сельского хозяйства. Конечно, методы селекции постепенно развивались, но они еще долгое время были результатом естественного отбора, а не тотальной химизации земледелия. Не парадокс ли: в России периодически случались и засухи, и наводнения, но вплоть до Октябрьской революции страна не знала голода как массового общественного явления. Напротив, Россия весь XIX век и часть ХХ века экспортировала зерно и другие продукты сельскохозяйственного производства.

Что касается собственно промышленной революции (НТР-3), то в обозначенный выше исторический период она тоже развивалась вполне естественным образом, предполагающим соединение коллективного опыта и индивидуального экспериментирования. В тот период индивидуальный и коллективный опыт были сообщающимися сосудами, поскольку обмен ими осуществлялся в рамках крестьянской общины и университетов. Чтобы В. В. Вернадский мог выдвинуть в начала 1920-х гг. концепцию биосферы, надо было быть не только гениальным ученым, но и экспериментатором, и политическим деятелем, который прошел путь от «земского гласного» Моршанского уезда Тамбовской области до члена ЦК партии конституционных демократов. Концепция биосферы по своей сути интернациональна, так как она вовлекает в свой кругооборот самые разные страны и народы независимо от их желания.

Как говорил другой наш выдающийся ученый акад. Н. И. Вавилов, «настоящий ученый, прежде всего, интернационален». И ниже: «Мы вступаем в полосу коллективного творчества, но и дальше… индивидуальность будет иметь огромное значение» [Вавилов, 1990: 400, 458]. В этом томике выступлений, писем и замечаний Вавилов не раз отмечал, что у части научных работников и организаторов науки есть большое желание превратиться не только в администраторов, но и прокуроров в отношении ведущихся научных исследований. То есть стать над исследовательским процессом в качестве его регуляторов.

Чем дальше, тем больше внутри самого института науки разрастается административный и бюрократический аппарат, который не просто «кормится» за счет научных исследований, но и стремится поставить этот процесс в жесткие рамки все большего числа формальных требований всевозрастающего количества обязательных кодов, правил, нормативов, протоколов и т. д. Что, естественно, тормозит научную работу, отнимая уйму времени на выстраивание и форматирование отчетов, которые когда-то в недрах неизвестного ведомства были разработаны совсем для других целей.

С моей точки зрения, до недавнего времени существовало два тесно связанных между собою архетипа формирования личности эксперта: эмпирический и научный. Эмпирический архетип формировала прежде всего семья как первичный многофункциональный организм, в котором отдельные виды практической деятельности были тесно связаны во времени и пространстве, а также «пересекались», сливаясь друг с другом или вытесняя один другого. Со временем этот организм развивался, но та или иная форма его целостности, взаимосвязанности его разнокачественных процессов сохранялась, передаваясь из поколения в поколение. Это – один архетип сохранения устойчивости через изменения. Это именно тот эмпирический архетип, который Р. Парк и его коллеги назвали «человеческой экологией» (human ecology).

Другой архетип, который я назвал «научным», представлен условной фигурой молодого человека, который вырос и сформировался в научной среде. Причем в среде разнообразной, естественнонаучной и гуманитарной, теоретической и прикладной, кабинетной и полевой, сопряженной с длительным пребыванием в разнообразных социальных и научных средах. В ней формируется тип исследователя, который одинаково хорошо ориентируется в научной и обыденной социальной средах, как дружественной, так и враждебной. Это в конечном счете тот тип, который я называю «бывалым» человеком (experienced man). Чаще всего этот тип формируется в таких отраслях знания-практики, которые требуют уменья применять полученные знания в самых разных социальных ситуациях (научном эксперименте, экспедиционной работе, спасательных операциях и т. д.). Этот вид научно-практической деятельности предполагает также общение с людьми, весьма далекими от специализации агента, например с местным населением, браконьерами, представителями местных органов власти и силовых структур и др. Образцом такого человека был для меня проф. Ф. Р. Штильмарк, ученый, охотовед, наблюдатель [Штильмарк, 2006].

Здесь самое интересное то, что эти два архетипа, по крайней мере в ХХ в., начали не только сближаться, но и соединяться. На мой взгляд, фазы этого сближения и соединения отражают объективный процесс. А именно – ответ процесса познания на факт существующей взаимосвязи и метаболизма между отдельными структурами и процессами объективного мира. Для подтверждения этой гипотезы я провел специальное исследование, которое подтвердило это мое предположение. Процесс познания сближения и соединения этих структур и процессов проходит четыре и более ступеней, от кажущейся разобщенности научного и практического знания к постепенному сближению. И в конечном счете к слиянию в форме междисциплинарного знания, носителем которого может быть как отдельный ученый, так и коллектив, который способен решать сложные межведомственные проблемы [Яницкий, 2004].

Однако в последнее десятилетие появился и быстро приобрел политический вес третий архетип, административно-бюрократический. Когда в лучшем случае некоторая система оценок из одной сферы, например технологической, переносится в совсем другую сферу, в сферу исторического или социологического знания.

Эксперт бывает двух категорий: тот, от которого требуют дать оценку конкретной работы, например рецензент журнальной статьи или научной разработки, и эксперт, призванный комплексно оценивать стратегические перспективные разработки, крупные междисциплинарные и межведомственные проекты и т. п.

В обоих случаях предполагается, что тот, кто заказывает подобную экспертизу (отзыв, заключение), сам разбирается в предмете рецензируемой работы и вместе с тем уверен, что эксперт обладает нужными профессиональными и морально-этическими качествами. То есть он знает предмет рецензируемой работы и одновременно способен проявить «нейтральность» (по Р. Мертону), то есть дать свое заключение независимо от своего отношения к индивидуальному или коллективному создателю анализируемого продукта.

К сожалению, в реальности современная экспертная практика все дальше уходит от этого идеала по многим причинам. Очень часто случается, что ни тот, кто направляет данную работу на экспертизу, ни избранный им индивидуальный эксперт или организация, не способен даже приблизительно по достоинству оценить работу, подлежащую экспертизе. Все чаще экспертизу заказывает такая организация или ведомство, которому невозможно отказать, например прокуратура или другая ветвь судебной системы. Время, отведенное на экспертизу, особенно больших затратных проектов, всегда строго регламентировано. В практике нередки случаи, когда рецензент или эксперт отказывается или не может дать заключения по уважительной причине, а заказчик требует сделать экспертизу в отведенные сроки.

Но главная причина – это заказной характер экспертизы. Конкретных причин здесь может быть много, но чаще всего – это столкновение интересов разных экономических и политических лоббистов, проталкивающих свои «подопечные» проекты или решения. В западной литературе есть даже специальный термин «политически ангажированная экспертиза» (politically-engaged expertize). Естественно, что при наличии такой экспертизы производится «зачистка» корпуса независимых экспертов. Поэтому во избежание заказных оценок и экспертиз, особенно при разработке глобальных междисциплинарных проектов, их организаторы обычно предпочитают организовывать «перекрестные» взаимодействия авторов и экспертов на больших слушаниях или конференциях [Yanitsky, 1984]. К сожалению, заказной характер экспертизы сегодня стал уже частью производственной и научной работы.