– Весёлая она к себе в келью зашла, мурлыкала что-то, со мной дурачилась, пока я в углу сидел, откровения читал. Не было в ней       никакой хворобы, отче, успокоило это меня, каюсь. И уснула она быстро. И у меня стало перед глазами расплываться… А когда открыл их снова – показалось, минута прошла, – так её уже на ложе не было. Только и увидел, за ней побежав, как она к лазу подходит. Потом тряпку скинула, засмеялась беспечно – и пропала… А к лазу ты подходить не велел.

«Как же, книжку ты читал, когда она тебя щекотала… Ох, неуемная! Люблю ведь, люблю блудницу!»

– Какая она хоть стала, успел заметить? – это уже вслух, глухо.

– Кожа у неё как будто светилась… И шла легко-легко, земли словно и не касаясь.

Аркашка помотал головой, прогоняя наваждение. Прогонишь его, как же… Спросил, злясь на себя, на Катьку, на старца:

– Отче… Может заделать лаз тот окаянный всё-таки?

Старец шевельнулся, молвил устало:

– Не сметь. Свободен человек в выборе. Она к своему всю жизнь шла. И уже в голос, презрительно:

– Ты книги-то зачем листаешь, если ни на толику понять ничего не можешь? Только и пользы от тебя, что хозяин хороший, любое дело осиляешь: что одежду справить, что те же книжки оттиснуть… – Поднялся во весь немалый рост, лицо тёмное, глаза пустые. – Ну буде, буде. Не серчай на меня, грешного, нет в случившемся твоей вины никакой. Эх-хе-хэх, так скоро с одной Глашкой беременной и останемся…

Потянулся было за шерстяной накидкой. «Зябко, зябко…» Резко выпрямился, затряс кулаками в нависший камень, зарычал:

– Неужто управы на тебя никакой нет?

И уже совсем страшно, нутро выворачивая:

– Изыди, сатана!

Двадцать пар глаз смотрели на него, неотрывно и жадно, требуя объяснений. Был ли в них испуг? Может и был, где-то на самом донышке. А вот в его-то наверняка плескался на поверхности, и, конечно, дети это чувствовали. И ещё больше жаждали ответов на свои вопросы.

Сегодня ночью перевоплотились и ушли первые двое, меньше других хотевшие работать и ждать. Встали со своих кроватей: не юноша четырнадцати лет, но зрелый мужчина с израненным временем лбом, не почти бесполая девочка, но молодая женщина с волнующим и зримо искушенным телом, – и отправились в путь, не смотря по сторонам и на друг на друга. И он знал, куда: к своим половинкам, обожающим их безмерно и ставящим выше всего на свете их наконец-то вырвавшуюся на свободу гениальность. Камеры не показали миг перевоплощения, как будто его и не было, а ведь он был, был… Персонал имел чёткие инструкции на сей счёт, и парочка без всяких задержек вошла в кабинку и просто там растворилась. А он утром, стоя перед экраном, в ярости кусал губы и шептал: «Дети, дети… Зачем, зачем?»

Учитель работал в интернате без малого двадцать лет, почти всё это время возглавляя «Класс музыкально одарённых». Музыку он любил самозабвенно. Детьми, превосходящими его по таланту, гордился и завидовал им. И тоже любил. Таким уж он уродился. Своих детей у него не было: так и не смог получить разрешения; и, получая отказ за отказом, всё меньше завидовал своим подопечным, но всё больше любил.

Идея собирать одарённых детей вместе, конечно, была не нова, но только лет пятьдесят назад обрела законченную форму, когда новый революционный метод сканирования мозга наконец-то позволил исключить возможные ошибки. Заработала программа «Надежда Земли», уже принёсшая, кстати, ошеломляющие результаты. Лучшие педагоги, лучший человеческий материал: мечты, кажется, начинали становиться былью.

И вот теперь он смотрел в глаза детей и судорожно думал: «Что же мне сказать этим маленьким гениям, когда над их головами нависло это? Что мы произошли от инопланетян и вот они вернулись за нами? Что мы всего лишь подопытные кролики и никому не нужна ни наша музыка, ни наши мечты? Нет! нет!! нет!!! Милые вы мои, как мне донести до вас, что надо верить, и верить в великое, что мы свободны, свободны, и не нужны нам все эти превращения! А что может быть величественней, чем вера в Бога, который создал нас по своему образу и подобию? Ведь это же не что иное, как вера в наше право на существование, вера, могущая положить конец любым экспериментам над нами, какова бы ни была их цель!»

Сам он испытывал такую ненависть к себе другому, что тот, возможный другой, даже во сне к нему ни разу не заявлялся. Появится ли? Он не знал. И ненавидел того ещё больше.

И жена его оставалась с ним. Почему, зачем? Не знал он и этого: после окончательного «нет» на их мольбы иметь ребёнка и последующей принудительной стерилизации, она замкнулась в себе. А он на своей работе. И на отвлеченные темы они больше не разговаривали. Но она всё ещё была.

А ребёнка, обязательно мальчика, они бы назвали Сержиком, уж он бы настоял. А вот смог бы он любить его больше того Сержика, глаза которого сейчас тоже были устремлены на него? Вопрос…

Мальчик был уникумом. Самым настоящим. Он мог творить музыку из всего: предметов, растений, стихий…Обратная связь такой синестезии со слушателями также была поразительна. Вот, например, когда дядя Роб, страстный охотник, всеми правдами и неправдами вырывался с ружьём в тайгу, затыкая на ходу уши, чтобы не слушать вопли в защиту бедных животных, и с виноватым, но и гордым в дом приносил затем с собой в интернат свежеразделанное мясо, и – ну ничего святого у человека не было! – начинал его готовить на мангале, то с дразнящим первобытным запахом дети и персонал как-то ещё справлялись. Но вот когда Сержик сочинил гармонию, навеянную этим запахом, то удержаться от того, чтобы не попробовать хотя бы кусочек жестоко убиённой плоти было невозможно. Мальчику даже как-то устроили «тёмную»: затолкнули в камеру, предназначенную для снятия нагрузки на раздражённые области мозга, и оставили там бодрствующим. Вызволил его учитель, страшно разозлившийся и ещё больше перепугавшийся, но страхи его оказались совершенно напрасными: Сержик сотворил опус, посвященный пустоте и безмолвию, и в камеру выстроилась очередь. Преследования прекратились – выходило себе дороже.

Родителей у мальчика не было. Как удалось выяснить учителю, это были на редкость одарённые люди, – не чета ему, убогому! – которые сгинули при каких-то совершенно загадочных обстоятельствах, незадолго до начала реализации проекта «Купол». Удивительным в этой тёмной истории было ещё и то, что после появления на свет Сержика, естественно, обследовали, но ничего заслуживающего внимания не обнаружили и в разработку (это слово всегда казалось учителю нестерпимо гадким) не включили. И уже когда мальчика обследовали повторно на предмет распределения в подходящее заведение для сирот, выяснилось, довольно случайным образом, что место ему, оказывается, не где-нибудь, а среди потенциальных гениев человечества.

Когда учитель впервые увидел его, пятилетнего, щуплого, с огромными серыми глазищами, то сердце не на шутку переполошилось. И не только потому, что Сержик был самым маленьким и самым печальным в интернате, не только. Это был его ребёнок. По духу, если хотите. Тихий, терпеливый, всегда задумчивый трудяга. Немой творец.

Случилось это спустя три года после определения мальчика в интернат, когда колонисты уже вовсю осваивали космос. С ребёнком занимались, он выказывал определённые способности, довольно средние, надо сказать, на фоне остальных детей. Но учитель неизбывно верил, что однажды этот мальчик всех поразит. Так и случилось, но стоило это учителю первых седых волос. Довольно странная вышла история, но при некотором размышлении она наводила мысль, что нечто подобное обязательно и должно было произойти с его воспитанником.

В интернат доставили питомца: дикой раскраски кроля, выросшего под куполом. Зачем, спрашивается? Ну, такие подарки время от времени случались: для общего развития, наверное. Когда Сержик увидел это чудо, он сначала замер, а потом грохнулся в обморок и пролежал без сознания два дня, после чего перестал говорить и начал писать необыкновенную музыку на необыкновенных, им же создаваемых инструментах. И вплоть до сегодняшнего дня учитель ждал, что услышит нечто, служащее разгадкой к пережитому мальчиком, но пока не услышал. А Сержика оградили от всех чудес современной цивилизации, чтобы он часом ещё и не ослеп. Или того хуже.