Ветер отвечал ей разбойничьим посвистом, и волны гулко взрывались, ударяясь о скалы. А она все шла и шла, и кричала, и рыдала в голос, будто только теперь получила возможность выплакаться за долгие годы горя и бесчестья.

И когда тяжелый и громадный вал обрушился на нее и повалил, покатил по песку, затопил и влился в горло ей тошнотворной соленой влагой, так что уже ждала она погибели своей, луна вдруг вынырнула из-за туч и осветила белесое человеческое тело, без признаков жизни распростертое на песке.

– Сынок! – взвизгнула мать и бросилась к нему.

Откуда столько сил у матерей наших? Не только на то, чтобы родить, вынянчить, выкормить, взрастить и воспитать родимое чадо, но и ласкать, лелеять его чуть ли не до седых волос, отрывать от себя последний кусок, лишь бы было сыто оно, большое и неразумное. Где? Из каких тайников тощего и слабого тела извлекают они столько воли и энергии, чтобы тащить нас по жизни, поддергивать и подталкивать, беречь и охранять нас, вслушиваться с трепетом в шумное неспокойное дыхание, легонько, чтобы не потревожить, гладить немытые, свалявшиеся волосы…

– Элиша, – шепчет она чуть слышно, улыбается, и слезы градом текут по её изможденному лицу. И одна из них, терпкая и горючая падает на его лоб.

Элиша мигом встрепенулся, вскочил и поглядел на мать безумным взором.

– Я сплю? – растерянно пробормотал он. – Или умер уже? Или готовлюсь к смерти? А ты дьявол, явившийся по мою душу?.. Но для чего тебе это обличье? Не хватит ли тебе искушать меня?!.. – с этими словами он крестится и бормочет несколько слов на языке ей непонятном,

– Я – твоя мать, – прошептала женщина. – Иди ты совсем уже забыл меня, Элиша! – и с плачем бросилась ему на шею.

– Ма-ма… – тихо сказал он, осторожно гладя ее тонкие сотрясающиеся от рыданий плечи. – Ма-а-ма… – и с силой прижал ее к себе, так что хрустнули старые косточки. И долго они сидели так, обнявшись и плача. А потом она отстранилась, с улыбкой поглядела на нею и, слегка покраснев, протянула ему шаль.

– На, платок хоть возьми, прикройся…

Тогда и он устыдился, что сидит нагишом перед родной матери Смущенный, взял ткань, обмотал вокруг бедер, поежился и икнул.

– Ты… может, ты кушать хочешь?

Он кивнул.

– Три дня крошки не видел. Хотели, чтобы я чист был душой и телом… У, пиявки ненасытные!..

– Не говори так, сынок! – вздрогнула мать. – Ты сам виноват.

– Я виноват? – возмутился он. – В чем? В том, что проповедовал им учение Спасителя нашего? В том, что хотел спасти от геенны огненной души народа своего заблудшего, будь он трижды проклят и ныне, и присно, и во веки…

– Замолчи! – вскрикнула мать, ударив его до губам. – Люди-то, люди тебе что плохого сделали?

– И-эх; маменька! – Элиша скрипнул зубами. – Любви и кротости учил нас пресвятой к всеблагой Иисус из Назарета. За то и был распят пастырь овцами своими. А я, будь моя воля, любви этой учил бы огнем и мечом, чтобы она в души врезалась и в сердцах нечистых отпечаталась бы навеки! – он в бессильной злобе сжал кулаки и застыл, с ненавистью вглядываясь в неспокойное серое море и в широкую алую полосу рассвета на горизонте.

Они сидели в небольшом каменном гроте, вырубленном в скалах в незапамятные времена, когда море стояло еще высоко. Тогда у берегов в выдолбленных из дерева лодках плавали далекие предки его народа, били жирную «царскую» рыбу и коптили в узких расщелинах. В этом гроте некогда трещал сырой плавник, а из щели валили клубы едкого, пряного дыма. И вволю ели они, и пили, и любили, не ведая греха. Элиша зябко поежился.

– Я скоро, – засобиралась мать. – Я – сейчас… Ты только не выходи никуда…

– Куда?! – рявкнул он, охватив ее за руку. – К этим? Выдать меня хочешь?… – Но под ласковым и нежным взглядом ее устыдился он и опустил голову. – А впрочем… Иди куда хочешь…

– Глупый! Глупый какой! – засмеялась мать. – Я тебе покушать принесу! Ты же хотел!

– Давай, тащи, – хмуро буркнул он, откидываясь на спину и закидывая руки за голову.

Черт дернул его бежать из родимого городка Гелды. С какой тоской он порой вспоминал свои юные, давно пролетевшие годы. Тогда, в молодости он жил припеваючи. Он был сыном потомственного гончара. Вместе с отцом лепил горшки, свистульки и фигурки из жирной глины, разрисовывал их и с благоговением клал в жаркое нутро обширной печи, откуда они выходили спустя двое суток красные и крепкие как камень. Порою поступали заказы на черепицу, и тогда в доме бывало много мяса, сыра и вина. Но больше всего на свете Элита любил ездить с отцом на весенние и осенние богомолья в Адиаблу и Сабаил, которые одновременно были и ярмарками. Там всегда было шумно и весело. На траве в окружений многочисленных поклонников телесной красоты и силы состязались силачи из всех племен и родов. Чуть подальше, в просторных полях затевали игры и скачки всадники на горячих скакунах. И однажды на одной из ярмарок остановился Элиша у повозок, где сидели греки из городка Эмболайона.

– Гляди, Архелай! Гляди, как этот варвар вылупился на твои амфоры!.. – хохотал толстяк, выставивший на продажу ткани из тончайшей шерсти. – И рот разинул, вот-вот проглотит!

Амфоры и в самом деле были великолепны. Идеально вылепленные и выглаженные, с острыми донышками, медно-красные или черные, она были покрыты великолепными рисунками, на которых совсем как живые любили и сражались древние боги и герои, плыли в неизвестность корабли с полосатыми, туго натянутыми парусами и резвились невиданные животные, А высохший чернобородый гончар Архелай, восседая на своей повозке, прятал усмешку в усы, видя с каким благоговением мальчишка бродит вокруг его товара и глядит, как зачарованный на рисунки, которые с таким искусством делает его дочь,

– Эй, Ксантиппа, – крикнул гончар.

Полог шатра откинулся и на свет выглянула юная девушка. У неё были строгие черты лица и глаза большие, черные и блестящие, как спелые маслины. И лукавый взгляд этих глаз, и улыбка губ, пухлых и алых, как недозрелые вишенки, и белизна ее лица – всё это окончательно сразило Элишу, так что он не слышал, как Архелай велел дочери налить прошлогоднего вина в маленький кувшин-лекиф из бракованных и поднести «этому оборванцу.

– Отнеси и отдай отцу, – велел Архелай. При этом он менее всего рассчитывал на симпатию Элиша. Он знал, что по обычаю родитель юноши явится с ответным даром, а там, глядишь, что-нибудь и купит.

Но Элиша его не слышал. Неземная музыка звучала в душе мальчика, и странное, неведомое доселе чувство охватило его при виде девушки, приближающейся к нему с изящным узкогорлым сосудом в руках. Он принял лекиф, и пальцы их соприкоснулись. От этого прикосновения сладостная молния пронзила все существо мальчика. И не отводя глаз от ее лица, Элиша глотнул густую сладковатую жидкость, которая в крови его зажглась жарким пламенем.

– Эй, осторожней, парень! – прикрикнул Архелай. – Наше вино надо пить разбавленным!

От резкого голоса его дочь вздрогнула, повернулась и пошла в палатку. Элиша поглядел ей вслед и перевел взгляд на гончара.

– Разбавлять, разводить водой надо! – сурово повторил Архелай и отвернулся.

«Разводить водой? Вино? Да он смеется!.. Кто же вино водой разводит?» – с удивлением подумал Элиша и вдруг застыл, пораженный неожиданной догадкой. Может быть, он ослышался и суровый гончар сказал «не разводить»? Тогда всё становится на свои места. Ибо дочь его, как тёрпкое хмельное вино, а он, Элиша, не более, чем пустая пресная вода, которая при подмешивании только портит вино. А значит ждать ему и надеяться не на что…

И сраженный этой неожиданной догадкой, юноша побрел к себе, не замечая никого, не видя ничего вокруг, ибо взгляд его затмило сияние глаз юной гречанки; он брёл и всё прихлёбывал и прихлёбывал вино, пока не осушил весь лекиф. А потом поднял глаза и увидел пестрые палатки своего племени, и своих горластых и суетливых сородичей, одетых в шкуры и грубую ткань; и высилась прямо перед глазами гора отцовских горшков, хоть и крепких, но неказистых, расписанных нехитрым орнаментом и рисунками, казавшимися ему теперь такими беспомощными и нелепыми в сравнении с только что увиденными. И, захмелевший от крепкого вина и внезапно нахлынувшего отчаяния, схватил Элиша толстенную палку и принялся колотить ею по горшкам и кувшинам. Прибежавший на шум отец, увидев, что плоды почти годового труда уничтожены, бросился на сына, выхватил у него палку и вздул так, что тот потом отлеживался почти месяц.