Когда до меня дошло, что я впервые в жизни не останусь в машине, а по-настоящему пойду на охоту, я, к стыду своему, слегка съехал с катушек. Фру Торкильдсен несколько раз водила меня во всякие места, которые я по простоте душевной принимал за лес. Ну то есть там росли деревья и трава. Суть одна и та же, и тем не менее тут все было иначе. Деревьям, растениям, запахам и звукам не было конца. И повсюду жизнь: шорохи, потрескиванье, запахи, оркестры крошечных животных, и никаких собак кроме меня. Мой лес.
Майор всю свою жизнь хранил целую коллекцию оружия, но на моей памяти он ни разу не выстрелил. Оружие он запрятал в самых удивительных местах – пистолет, например, в прихожей, в ящике с носками, а помповый дробовик лежал под кроватью, на которой спал Майор. Не припомню, чтоб он из чего-нибудь стрелял.
Когда прогремел первый выстрел, я обмочился от страха. Ничего подобного я еще не слыхал. Вздрогнув, я тут же забился в кусты, но не успело стихнуть эхо, как выстрел этот превратился для меня в непобедимый клич нашего племени, и после второго выстрела я предвкушал третий.
Я охотился в лесу, Щенок фру Торкильдсен охотился в лесу, оба мы мочились на деревья, помечая территорию, и день был чудесный, пока я не поднялся на очередной холмик. Щенок безнадежно отстал. Я уже спускался с другой стороны холма, когда Щенок понял, что происходит. Он закричал, принялся звать меня, и в четырех стенах голос его наверняка звучал бы властно, но здесь, среди деревьев, казался слабеньким и хилым. Из-за запаха, сгущавшегося все сильнее, крики я едва слышал. Обычно стоит мне почуять новый интересный запах, и меня не удержать, а такого сложного и интересного запаха, как в тот момент, я в жизни не встречал.
А потом в моем маленьком собачьем мозгу сработала тревожная кнопка. Возбуждение и эйфорию острой иголкой пронзил страх. Запах шел из кустов прямо передо мной, но желание сунуться туда угасло в зародыше. Замешкавшись, я решил не бросаться внутрь, теперь мне казалось более разумным отступить, потому что импульс был более чем ясным: бойся!
Да, запах этот был с изюминкой, так пахнет существо, которому едва ли знаком страх и которое бесстрашно берет свое. Вообще-то, задирая заднюю лапу, мы все пытаемся доказать то же самое, но некоторым даже самих себя не обмануть. Я, например, унюхав в парке лужу, сделанную злобным стаффордширом, естественно, с отвращением стараюсь набрызгать сверху, однако мне и в голову не придет вступить с этим самым стаффордширом в схватку за территорию.
Да, в моей жизни встречалось немало столбов, запах которых приказывал мне бояться, но по-настоящему меня не напугал ни один из них. Больше всего на свете я боюсь страха, вот только я и предположить не мог, что страх в своем чистом проявлении пахнет Волком.
Про волков я слышал, просто не осознавал, что они и впрямь существуют. Среди городских собак вообще бытует мнение, будто волк – это некое мифическое существо. Я их прекрасно понимаю, особенно если это живущие в городе охотничьи собаки. Мне хотелось верить, что волк существует, я лишь был не готов к тем чувствам, которые испытаю, поняв, что он действительно есть. Именно в тот день я и узнал, что кроется за ранее бессмысленным для меня выражением «счастливое неведенье».
Источником запаха был здоровенный камень, еще не высохший. Я медленно приблизился к нему, и с каждым шагом запах менялся, а с ним менялся и мир. Здесь я слышал воинственный вой и загадочные истории, которым суждено жить вечно. Кровожадное желание до последнего всхлипа защищать свою территорию и непреклонную волю биться дальше. Важность луны. Как убить змею. Леса знаний. Леса страха.
Я согласен был всю оставшуюся жизнь этот камень нюхать и навсегда там и остался бы, но рядом вдруг нарисовался Щенок. Он ухватился за мой ошейник с неописуемым неуважением и огрел меня по морде так, что перед глазами у меня заплясали звезды и месяц. Охота закончилась.
Домой я возвращался, лелея в сердце, наверное, лучшее воспоминание за всю мою не особо грешную собачью жизнь, высоко задрав хвост и запечатлев новый запах. В машине я, впервые с давних времен, сблевал, и за это мне тоже дали нагоняй, однако не сильный. Когда мы приехали, меня окатили из садового шланга и смыли все наиболее приятное, но запах Волка сохранился во мне навсегда. Запах Волка – одновременно самое окрыляющее и самое унизительное, что мне довелось испытать.
Домой с охоты мы вернулись без добычи, Щенок был разочарован и старался это скрыть. Утешая его, фру Торкильдсен угостила его коричными рогаликами и налила чашку кофе. Щенок назвал меня бестолковым охотником, но я-то лучше знаю: во мне живет охотник. В ту же секунду во мне зародилось пугающее подозрение: а что, если фру Торкильдсен вовсе не ходит на охоту?
Разве не странно, что Щенок, сильная и относительно молодая мужская особь, не добыл нам ничего вкусненького, а старая фру Торкильдсен убивает столько зверя, сколько даже унести в одиночку не может? И чем больше я над этим размышлял, тем сильнее тревожился. Похоже, фру Торкильдсен вовсе не охотится и не убивает добычу, а вместо этого приносит домой то, что не доели настоящие хищники. Боюсь, фру Торкильдсен – не более чем обычная падальщица.
На этом моему уважению к фру Торкильдсен вполне мог прийти конец, раз и навсегда. Если бы мне захотелось отнять у нее роль вожака нашей маленькой почти-стаи, то, наверное, у меня получилось бы. Возможно, я и некрупный, но когда надо, и зубы оскалю, и зарычу утробно (к тому же размер особой роли не играет – достаточно вспомнить, в какой ужас приводят фру Торкильдсен крысы). Запрыгнуть во время завтрака на стол и, оскалившись, зарычать фру Торкильдсен прямо в лицо – думаю, вступать в схватку она не стала бы. А оружия у нее нет.
С другой стороны, я почти уверен, что поступать так не стану. Это же до крайности удобно – каждый день тебя кормят и ты не беспокоишься о том, чтобы найти безопасное местечко для ночевки. Дело даже не столько в сытости, сколько в покое: когда не знаешь тревоги, то мысли свободны и можно раздумывать над другими вопросами. Появляется время философствовать. Правда, философствовать не каждой собаке полезно. Как придете в парк, обратите внимание: вот они бредут на провисшем посередине поводке, погруженные в размышления о подлой судьбе собачьего рода, но при этом презираемые себе подобными.
Фру Торкильдсен перестала водить машину. Почему – не знаю, как не знаю и почему это произошло именно сейчас, когда наше новое существование приобрело наконец ритм и форму. Возможно, она вспомнила свои собственные слова, которые сказала Майору, – о том, что он чересчур старый и дряхлый, чтобы сидеть за рулем. Я это хорошо запомнил – не сами слова, а то, как Майор на них отреагировал. Вообще-то я особо к их беседе не прислушивался и уши навострил, лишь когда от Майора пошел вполне определенный запах – сразу после того, как фру Торкильдсен завела про «водить машину».
Они в тот вечер сидели на своих привычных местах, и она начала, как обычно начинает, когда говорит о чем-нибудь важном, – вспомнила случай с кем-то из родственников или знакомых. А уж там есть где разгуляться. Какая-нибудь трагически овдовевшая двоюродная сестрица, охочий до адреналина племянник или супруг троюродной сестры, отдавший богу душу прямо за рулем снегоуборочной машины после двухдневного снегопада.
Историей, в которой на первый взгляд рассказывалось о каком-то старике из Сандефьорда, свалившемся с лестницы и едва не отправившемся к праотцам, фру Торкильдсен предварила рассказ о том, как она переживает за здоровье Майора. Она знала Майора достаточно хорошо и понимала, что все это не произведет на него ни малейшего впечатления, однако и эти аргументы были лишь очередным этапом на пути к ее главной цели: донести до Майора известие, что она все сильнее боится каждый раз, когда мы едем куда-нибудь на машине.
Даже мопс со скверным нюхом учуял бы исходящую от фру Торкильдсен тревогу, усиливающуюся по мере того, как приближалась следующая наша вылазка на охоту. В машине она тотчас же затягивала свое туловище ремнями (сам-то я по-прежнему вцеплялся в сиденье лапами), а говорила сухо и отрывисто. Дышала фру Торкильдсен быстро, и сердце у нее колотилось тоже чаще. Когда мы приближались к перекрестку, она задерживала дыхание и не дышала, пока перекресток не оставался позади, а тогда порой издавала тихий, едва слышный стон.
