Вновь раздался сигнал, возвещающий о посетителе в его камере. Барнс ожидал увидеть охранника, сержанта, пришедшего на вечерний осмотр, санитаров. Но он точно не ждал Изабель Доусон.

Выглядела она так, словно ее окатили водой, но волосы оставались сухими, хотя и на лбу в тусклом приглушенном к вечеру искусственном свете ламп блестели мелкие бисеринки пота.

Иззи не остановилась у входа, не прошла и к стулу, что всегда стоял в паре метров от железной камеры Барнса, — она направилась к нему. Лишь однажды девушка была так близко — в их второй или третий или четвертый сеанс терапии, — сквозь вентиляционные отверстия Баки смог тогда уловить запах ее духов. Он сбился считать, не пытался и понять шаткие сроки, ведь Доусон не соблюдала график, если тот существовал.

Джеймс терялся в догадках, разглядывая ее всю с головы до ног. В обычной одежде — джинсах и кожаной куртке поверх толстовки с капюшоном — она выглядела иначе, чем обычно — в костюме и белом халате, как у других врачей клиники.

Слова Мура — Вы хотите помочь ему выбраться? — стучали в голове, и она вытащила сложенный уже вчетверо листок. Руки дрожали и Иззи боялась надорвать края ставшей сырой бумаги, но она едва слиплась и почти свободно отгибалась.

Одиннадцать слов.

Одиннадцать слов были аккуратно выведены на листе бумаги. Она наспех изучила его еще в квартире — написанные от руки разборчивые буквы слагались в слова и словосочетания — Иззи не знала этого языка но рядом в скобках была заключена транслитерация, чтобы она могла прочитать их. Первые десять были написаны давно — черные чернила въелись в шершавую бумагу и только последнее слово было дописано уже будто бы в спешке, немного неаккуратно, однако все теми же печатными буквами, но не черной ручкой, как предыдущие десять, а карандашом.

Она хотела произнести его имя, прозвище — то, которое напомнило ему самому, кем он был. Хотела сказать, что так нужно. И это последнее что она может сделать, прежде чем его уведут навсегда. И ей нельзя было рассчитывать на милосердие со стороны Росса и его людей.

Иззи хотела все объяснить, но сердце стучало в горле, препятствуя доступу кислорода в грудную клетку.

Так нужно. Это единственное, что она может сделать. Ты можешь мне верить — вот, что думала Иззи.

— Прости… — вот, что ей удалось произнести.

Она прислонила лист к стеклу исписанной стороной к себе, впечатала его ладонью, ощущая холод стекла под бумагой. Барнс вопросительно переводил взгляд с белого листа на нее и обратно.

Неизвестность пугала, но предчувствие распустило ее голосовые связки, заставив голос звучать не хрипло и сбивчиво, прерываясь, срываясь, исчезая, но твердо, четко, как удар молотка.

— Желание.

Слово вонзилось в стекло. Барнс замер, перестал дышать зная, что будет дальше.

Иззи не знала значения ни одного из произносимых ею слов, но видела, что Барнс их понимает.

— Ржавый.

Непродуманное решение обретало новый смысл, обрастало странными словами. Голос ее словно бы оторвался от тела и звучал решительнее, чем девушка ощущала себя на самом деле.

— Семнадцать.

Иззи замерла, разглядев, как потемнели глаза Барнса. Она задумалась, не делает ли ему больно? И голос ее зазвучал тише, глуше, неувереннее. Но Барнс молчал и… ждал.

— Рассвет.

Баки знал их, узнал с первого слога, рассудила Иззи. То, что последует не было загадкой лишь для него.

— Печь.

И он не сопротивлялся. Он согласился с девушкой в тот же момент, как первое произнесенное слово слетело с ее губ, просочилось через вентиляционное отверстие ему прямо в мозг.

— Девять.

Иззи давила слезы в горле из последних сил. С каждым произнесенным словом это было все сложнее.

— Добросердечный.

Проклятье. Ее лихорадило, как при болезни.

— Возвращение на родину.

Барнс вдавил себя в кресло, металл наручников нагревался.

— Один.

Барнс весь обратился в напряжение и смотрел вперед, на нее, нет, мимо, если вообще мог разглядеть хоть что-либо за пеленой пробудившейся ярости.

Губы ее задрожали и неконтролируемые слезы покатились по щекам. Стекло теплело под пальцами, прижимавшими к нему лист.

— Товарный… вагон.

Голос ее сорвался в пиковой точке напряжения и улетел вниз. Сердце неистово заходилось в рыданиях, пробивая грудную клетку, больно впиваясь в ребра.

Оставалось последнее слово. То, дописанное карандашом. Что оно значило и что должно последовать за ним? Иззи уже жалела о совершенной ошибке и не знала, как все исправить и, пытаясь обратиться внутри к столь привычному рвению, она его не находила. Оно оставило ее растерянно дрожать, стоять здесь, в камере Барнса, и справляться самой. Собирая свое расклеившееся нутро и собственное сердце, Иззи несколько раз вдохнула и выдохнула жаркий воздух, отметавший любые другие мысли.

Иззи не догадывалась, что за несколько километров от тюрьмы, в которой она находилась, в этот самый момент профессор Мелвилл встревоженно опустил трубку телефона, получив от Зои Дюфур сообщение о том, что студент, который должен был передать Иззи документы, найден мертвым в отеле.

Доусон открыла рот и с остатками последних сил произнесла:

— Атака.

Все акценты переместились так быстро, что Иззи едва успела осознать себя прижатой к стене.

Наручники слетели с петель, словно их в любой момент можно было легко снять. Пуленепробиваемое стекло, что всегда стояло между ними стеной, отлетело в сторону.

Ее слух запечатлел громкие удары его металлической руки о стекло, а память — разраставшиеся паутинки трещин на нем.

Она вскрикнула от боли в руке, которую Барнс прижал своей — металлической — к стене. Она ощутила его горячее дыхание на своей коже. Он возвышался над ней — опустил голову, чтобы смотреть девушке в глаза. Барнс оказался больше нее и выше почти на голову, чем казался до того, пока сидел в своей камере.

— Баки… — Иззи надеялась, что голос ее не звучал так испуганно и потерянно, как ощущался внутри. Глаза Барнса горели огнем и Доусон не на шутку испугалась. Дрожь в коленях стала ощутимее, пол уплывал из-под ног. — Баки, — вновь повторила она, пытаясь достучаться до него, Баки Барнса, не Барнса-Солдата. Во второй раз прозвучало чище, казалось, что темнота заглушала и лишние посторонние звуки. Иззи больше не слышала стука своего сердца, оно скрылось из виду или же совсем утонуло в гудящих в каждой клеточке чувствах.

В глазах Баки мелькнуло узнавание — но было слишком поздно.

Поздно отступать, возвращаться обратно — ему больше нет пути назад.

Волну страха смыло чувством осознания в глазах Барнса. Оно отступило так же быстро, как возникло и дало место чему-то иному.

Брови его расслабились, а в глазах, от которых Иззи не могла оторвать собственного взгляда, она различила — сожаление? вину? — что-то иное, чему она боялась дать название. Дыхание сбивалось, воздуха в помещении словно бы стало меньше, голова кружилась. От испуга, пойманного в ее глазах, его захлестнула волной паника, запечатавшая все тело в кокон.

Не в силах смотреть куда либо ещё помимо глаз Барнса, Иззи не заметила как его рука — не та, что из металла — потянулась к ее и нежно коснулась — шершавость подушечек пальцев, Баки казалось его собственное сердце бьется где-то там же под ними и Изабель тоже слышит эту барабанную дробь. Прикосновение ощущалось, как ожог и даже без каких-либо видимых проявлений она еще долго будет его чувствовать на своей коже. Он прикрыл веки, но они тут же распахнулись от того, что она ответила — нашла и легко сжала его пальцы в своих. И все бы ничего, если бы не скомканный лист бумаги, влажный от дождя, застрявший между ними.

Его дыхание, нарушающее мрачную тишину, звучало совсем близко — впервые так ясно и отчетливо, не за преградой металла и пуленепробиваемого стекла — шершавое дыхание Баки, теплое дыхание Баки, горячее дыхание Баки вливалось прямо в уши, оседало на коже, мешало дышать.

Он медленно поднял взгляд к замершей напротив Иззи. Прикоснулся им к каждой морщинке ее лица, чуть приоткрытым губам и остановился на глазах, смотрящих в его собственные встревоженно.