— Она не может ждать!

Тётушка настойчиво потащила Эрика в гостиную. На диване у дымящего камина сидела жена Карлсона. Она придерживала необъятный живот, обтянутый ярким шёлком, с таким видом, словно он мог от неё сбежать.

— Мой глупый ребёнок так спешит в этот мир, — тихо сказала бургомистерша, — а тут чума, война и горе.

— Чем могу служить, фрау Карлсон?

— Ах, ваша милость, я пришла поговорить о синьоре Форти.

Эрик присел в кресло и вгляделся в широкое лицо с сонными бесцветными глазами, обращёнными скорее внутрь тела, чем наружу.

— Слушаю вас.

— Я всё знаю.

Барон обворожительно улыбнулся и промолчал. Он понятия не имел, как должен поступать мужчина, услышав такие слова.

— Вы его любите?

— Я вас не понимаю, фрау Карлсон.

— Если вы любите синьора Форти, то обязаны его спасти. Я тоже люблю синьора Форти, но я слабая женщина и уже сделала всё, что в моих силах.

— Продолжайте.

— Впервые я услышала его месяц назад. Он пел в доме, а я шла по улице. Я не могу объяснить, что почувствовала. Это как умирать и воскресать заново, это как любить и вдруг узнать, что твоя любовь взаимна. Это как чувствовать шевеление ребёнка в животе — но только не в животе, а в душе, и не ребёнка, а бога. Вы меня понимаете?

Шевеление бога в душе?

— Возможно, — осторожно ответил Эрик.

— Вот тогда я и осознала, что люблю синьора Форти. Не как мужа или брата, разумеется. Я люблю его как ангела, который пришёл ко мне, чтобы рассказать о потерянном рае и дать мне сил уверовать в него.

— Не предполагал, что вы такая чувствительная натура.

Фрау Карлсон застенчиво улыбнулась, и барон увидел, как она юна. Едва ли старше двадцати лет.

— У меня есть и другие таланты, ваша милость: я умею разбираться в людях.

— И в ком же вы разобрались?

— В своём муже. В его жизни две неугасимые страсти: любовь ко мне и складочное право.

— Я в курсе.

— Я даю ему любовь, а вы можете дать складочное право.

— Не могу. Это граф Стромберг решает.

— Можете, ваша милость.

Они уставились друг на друга: яркие зелёные глаза, покрасневшие от бессонной ночи, и неуловимого оттенка томные непроницаемые глаза мадонны. Барон вздохнул:

— Прошу вас, фрау Карлсон, говорите яснее.

— Вы — любовник синьора Форти. Мало кто в городе об этом не знает.

— Досужие сплетни.

Она тихо рассмеялась, стараясь не потревожить того, кто спал у неё под сердцем, и серьёзно сказала:

— Синьора Форти обвиняют в ереси и содомии. Ересь — это молитвы перед дурацкой фигуркой и незаконные католические мессы. Знаете, синьор Форти не первый католик, который заскучал по папским молитвам в нашем лютеранском городе. Обычно высылают за ворота, да и дело с концом. Содомия же — более серьёзное обвинение, но казнят за это редко, разве что кому-то придёт в голову изнасиловать соседскую козу. Скотоложество — вот самая страшная содомия по судебному уложению Карла V, — спокойно и деловито рассуждала гостья. — Но если какой-нибудь глупец имел неосторожность молиться по латинскому обряду и одновременно любить мужчину, к тому же во время чумы и войны — это гарантированный смертный приговор. Его посадят на кол, хотя закон предписывает сжигать осуждённых. Наш Свен не любит возиться с кострами, а головы рубят только аристократам. — Фрау Карлсон заметила кислую гримасу и поспешила добавить: — Но вы в безопасности, ваша милость, вы не гражданин Нижнего Калина. На холме свои законы и свой суд. Вам ничего не грозит.

— Вы хорошо осведомлены.

— Я супруга бургомистра.

И, судя по всему, достойная и мудрая супруга.

— Значит, смертный приговор? — спросил Эрик уныло.

— Да. Поэтому я и пришла к вам. Мой муж — человек чести. Он любит меня бесконечно, но есть вещи, на которые он не пойдёт даже ради меня. Мне удалось взять с него обещание, что синьора Форти не будут пытать. Улоф согласился, но только потому, что это не противоречит закону. Больше мне ничего не удалось сделать.

— Его не будут пытать? Какое облегчение! Он может всё отрицать.

— Да, мог бы. Увы, синьор Форти не воспользовался этой возможностью, — грустно проговорила фрау Карлсон.

— О чём вы?

— Он признался на первом же допросе.

— Признался? В чём?!

— Во всём — и в ереси, и в содомии. Он отказался назвать имена мужчин, с которыми имел связь, но сознался, что молился на непотребную фигурку и… и…

— И?

— Мужчины вставляли пенисы в его анальное…

— Довольно! — вырвалось у Эрика.

— Я находилась в Ратуше, когда Клее докладывал Улофу о расследовании, а потом поспешила к вам. Только вы можете спасти синьора Форти.

— Но как? Если вы думаете, что я могу заставить графа Стромберга вернуть Калину складочное право, то вы заблуждаетесь.

— Это единственное, что может сработать! Я разбираюсь в людях, а лучше всего — в своём супруге. За складочное право он помилует не только синьора Форти, но и самого дьявола. И Клее поддержит его. И народ, кричащий на площади о правосудии, поддержит его! Попробуйте уговорить графа! Всем известно, что он вырастил вас, как родного сына. Найдите слабое место в его отцовском сердце и нанесите удар! А я выступлю посредником между вами и мужем. Я помогу вам договориться.

— Почему вы делаете это, фрау Карлсон? Почему помогаете нам?

— Я сентиментальная женщина, меня трогают истории любви.

— Мужской любви? — уточнил Эрик.

— Ах, я не вижу разницы между мужской любовью и всякой другой. И я не так бескорыстна, как вам кажется.

— В чём же ваш интерес?

— Я хочу получить приглашение на все концерты синьора Форти. В первый ряд, разумеется.

В комнате, где лежала Хелен, тётушка Катарина жгла можжевеловые веточки, но тошнотворный запах всё равно распространился по всему дому. Он забивал ноздри и пропитывал одежду тех, кто приходил навестить больную. Таких было немного: Катарина, барон Линдхольм да синьор Мазини.

Эрик стоял в отдалении, чтобы не видеть гнойники на шее несчастной, а Мазини не побоялся сесть в ногах. Хелен кашляла и задыхалась, к потному лбу прилипли пряди серых волос, а нос заострился.

— Хелен, я знаю, ты считаешь синьора Форти виновником смерти матери, — начал Эрик, — но ты его любила, и я верю, что любишь до сих пор.

Хелен прошептала:

— Я сурово за это наказана.

— Это ты рассказала ратману Клее о Маттео?

— Нет.

— Но только ты знала, что он ходит молиться в крипту!

— Не только я, — Хелен закашлялась, но подавила приступ. Капля пота скатилась по виску.

— Верно, я тоже знал. Но я не доносил на Маттео.

— Я тоже не доносила.

Барон почувствовал бесполезность разговора. Он и раньше считал её дурочкой, а теперь и вовсе не знал, как приподнять завесу, которой она отгородилась от него и его вопросов. Серебряные монеты, которые она так охотно брала, потеряли над ней власть — честная протестантка не верила в лодочника Харона.

— Откуда ты узнала, что Маттео преследовал меня?

— Слышала от людей.

— Не ври! Люди болтают, что это я его соблазнил. Почему же ты решила, что соблазнитель — он, а не я? Кто тебе рассказал?

Хелен прикрыла глаза. Из-под бледных век выкатились две мутные слезы. Маэстро укоризненно глянул на барона и вложил в бессильную руку платочек:

— Не плачьте, Хелен. Барон хочет вызволить Маттео из тюрьмы. Ему грозит казнь.

— Разве он не заслужил? — она снова закашлялась, и итальянский батистовый платок обагрился кровью.

— О Хелен! — воскликнул маэстро. — Он был для вас самым добрым и преданным другом! Вы называли его ангелом, целовали ему руки и обливались слезами, когда он пел.

Она беззвучно заплакала. Впервые на памяти барона без рыданий и всхлипов. Ему стало жаль девушку. Жаль Хелен, Маттео, себя, Мазини, Агнету с Линдой, Катарину, беременную жену Карлсона — их всех, запертых в осаждённом городе под лучами палящего солнца. С каждым днём запасы воды и продовольствия таяли, а число трупов увеличивалось. Кладбище осталось за воротами, поэтому гробы складывали в Домском соборе, но жара не позволяла о них забыть. Скоро и Хелен к ним присоединится. Он вдруг вспомнил: