Чародей мой ненаглядный помолчал, меня разглядывая. Даже голову набок чуток склонил, ровно так я лучше видна была. То ли наглость моя его изумила, то ли еще что. А когда все ж ответил, то не порадовал:

— Нет. И я вовсе не уверен, что это не была ты.

Я досадливо губы поджала — и вот охота была дурь болтать? Ну, как бы я изловчилась эльфу за спину зайти, когда перед глазами у него была?

Колдун хмыкнул, но все же признал то же самое:

— А ты? Узнала?

И понял ответ ещё до того, как я успела отрицательно качнуть головой.

— Тогда, хоть разглядела?

Это да, вот этого — сколько угодно. Чай не единый миг мы с ним бел снежок топтали. Да только вот, чем тебе то поможет, Колдун?

А он, не ведая, что за мысли в моей бедовой головушке вертятся, подобрался, вперед весь подался, глаза темные азартом сверкнули:

— Ну? — вперился в меня взглядом,

— Человек, — послушно ответствовала я.

У Колдуна в лице мелькнуло нетерпение, и я послушно продолжила, — Пониже тебя, но повыше Серого. Волос темен, и глаза тоже. Одет как вы. Увижу — узнаю. Как пахнет, помню лучше. Рассказать?

Колдун, кажется, медленно начинал понимать, отчего я медлила да тянула. Мне-волку все едино было, каков у супротивника вид. А вот запах — дело иное. И кабы был хоть малый след того самого, памятного запаху — уж я бы не сплоховала, вышла на него, как по ниточке!

К слову, о ниточках.

— Вы волшбы-то его след разглядели?

И снова Колдун как на невидаль поглядел. Ну, ведомо мне, что всякое волшебство свой отголосок оставляет — так то и не тайна, об этом всякая деревенская бабка-знахарка знает. Чего дивиться-то?

— Нет в Седом Лесу никаких магических следов, Нежана. Никаких, кроме наших.

От голоса его, имя мое так негромко, так легко выговорившего, у меня в животе сладко екнуло, мурашки по спине бодрою толпой побежали. И до того обидно мне сделалось, что хоть волком вой. Волчицей.

— Есть, — сказала то, и голос свой сама не узнала.

Помолчала, горькую свою обиду на судьбу сглатывая, и уже твердо продолжила:

— Этот маг не первый день в Седом Лесу обретается. А коли есть человек — то есть и след. Просто так уж ловко он свои следы прячет, что мне, бедной нежити, не совладать.

И усмехнулась прямо в темные внимательные глаза:

— Выходит, и вам, ученым городским умникам, тоже!

Я бы, пожалуй, еще поиздевалась над постигшей охотничков неудачей, но шевельнулся у двери, леворучь от Колдуна, Серый. Я чуть качнулась телом, отвечая на шорох, и как очнулась. Вспомнила разом и вдруг, что не за ради приятной досветной беседы они тут собрались.

Ох, беда с тобой, девка. Последний розум обронила!

Вцепилась пальцами покрепче в гребень, успокаивая не столько себя, сколько в себе самой желание рявкнуть на них хорошенько, а то и вовсе — потасовку устроить. Не по нраву мне все, что нынешней зимой в Снежном Лесу происходило, было. Крепко не по нраву. А пуще всего — моя собственная дурость!

И потому, досаду на Колдуна, терзавшего меня расспросами мало не до рассвета, я приняла почти что с радостью. Уж лучше злобиться на него, изверга, чем замирать, ровно рыбешка на льду, да любоваться им, ненаглядным.

А расспрашивать Горд Вепрь умел. Досталось не одной только мне — Ярина Веденеевна, уж как не злилась на мага сотоварищи, а и то не сумела увильнуть.

И если на все расспросы, касавшиеся появления в Снежной Стае нового Вожака, мы обе отвечали дружным молчанием, то все, что имело хоть самомалейшее касательство до неизвестного мага, Колдун из нас вытряс до мелочей.

К утрему, когда иссякли у Горда Вепря вопросы, я уж твердо знала, которого из магов в первый черед загрызть хотела бы — да только сил наскрести не могла.

В избе лесовиковской лекарки крепко пахло травами. Я, устроенная на лавке у теплого печного бока, укутанная в обширное меховое одеяло, еще пахнущее предыдущим лекаркиным постояльцем, сидела, прижавшись к близкой горячей опоре всем телом. Сидела, и поверить не могла, что мне жизнь оставили.

Сколь бы я не уверяла себя, что встанет нужда — так легко над охотниками верх возьму. Сколь бы не твердила, что не угроза они мне, и не ровня — в своем дому, в Седом Лесу, я с кем угодно совладаю, и сил не убавится. Сколь бы не ершилась, не хорохорилась. А все ж ведала — и маги не первый день на белом свете живут. И коль уж пришли сюда, то, небось, и что делать, знают. И уж кто кого одолел бы, выйди нам стакнуться — не ведаю.

И страшно мне было, что придется в глотку ему вцепиться. Не в метельном безумии, но в ясном разуме. И за то, что до того не довел, была я ему молчаливо, но истово благодарна. А еще — за то, что поверил твари снежной, проклятой.

Я посмотрела на Ярину. Травница замерла в той же тяжкой неподвижности, что и я сама.

Эльфа она прогнала. Сказала, что раз уж тот достаточно здоров, чтобы оружие держать да на ногах стоять — так и выхаживать его боле не надобно, а долечить и сотоварищи смогут. Сгребла в котомку немудрящие вещички, ему принадлежащие, не глядя смахнула туда же несколько снадобий с полки (как по мне — так первых попавшихся), сунула котомку дивному в руки, и вытолкала взашей.

И теперь сидела, с застывшим на лице скорбным выражением, вперившись взглядом в огонек свечи. О чем думала она? Жалела ли, что некогда связалась со мной? Гадала ли о том, что теперь ее ждет, разоблаченную мою сообщницу? Мечтала ли, чтоб нам с ней никогда не повстречаться?

— И чего тебе, Нежка, было его в том Лесу тихо под кустом не оставить?

И пока я молча, с восторгом таращилась на ее лицо с горестно изломленными бровями, продолжила:

— Да и я тоже хороша. Удавила бы подушкой — в жизни бы правды никто не дознался!

Откинувшись затылком на печной бок, я беззвучно рассмеялась, и смеялась, под недоуменным взглядом недовольной подружки, смаргивая текущие слезы.

Храни тебя боги, Ярина Веденеевна, да будет всегда обилен и светел твой дом, да обойдут его скорби с невзгодами!

Легко поднялась со скамьи, скидывая с плеч укрывшее меня одеяло, поклонилась лекарке в ноги, благодарствуя за ласку, за заботу. Прислушалась к округе, к снегу окрест — тихо, пусто. Вот и ладно, вот и добре!

Пора уж и честь знать, третьи петухи пропели. А я забылась с тревогами да разговорами, и теперь, опамятовавшись, все явственней ощущала неслышный звон. Отзываясь зудом в пальцах, ломотой в костях, свербежом в хребте, он напоминал мне — пора! А и то верно, пора мне. Зима своего не отдает.

Я распустила тесьму на дареной сорочке и позволила ей скользнуть вниз, по плечам, по ногам, на дощатый метеный пол. Тряхнула головой, понукая развалиться косу, что бездумно плела да расплетала под долгую и непростую беседу. Как была, нагая, простоволосая, шагнула за порог, да по утоптанной снежной дорожке до знакомой калитки, кою, уходя так и не притворили непрошеные гости.

Ярина, вышедшая проводить меня, поджала губы, при виде такого невежества. Я снова улыбнулась, мало не против воли — несгибаемая она, лесовиковская травница, что клинок стальной, и не умалить силы духа ее никаким неурядицам, будь то неблагодарные болящие, аль беспокойные подруги. Потянулась к укрытой глубоким покрывалом земле, протягивая вперед еще человеческие ладони, а коснувшись снега уже белыми лапами. И сразу почуяла, как сгинула незримый груз давивший на плечи, гнувший человеком к земле.

Переступила на месте, наново привыкая к ощущениям — лап больше, хвост для равновесия, разлитая вокруг прорва силы и заснеженный мир, который расстилался во все стороны бескрайним полотном. А сердцем его, этого мира, был Седой Лес.

Тоска, что так легко уняла Яринка, нахлынула сызнова. Нахлынула — и стекла, вместе с обидой да жалостью к себе. Ушла в землю, оставив памятью по себе звенящую злость, и азарт бешеный, звериный. Значит, совладать со мной думаете? Верите, будто по силам я вам, по зубам?

Снежинки, что вились вокруг шкуры крохотными звездами, замельтешили скорее. Я яростно встряхнулась, разгоняя их ещё более, добавляя к ним новых.