Не на таковскую напоролись. Уж восхоти я — так вам живу не быть ни единому. Мож, оно и след бы. Да только… Не подымется у меня рука — кровь мужчине своему отворить. Через то и остальным жизнь выпала.

Но коль сами первыми нападут — то и я ответить не застесняюсь.

Охотники и в избе кольцо не разомкнули. Только лекарку боле оттеснить не пытались. Да оно и к лучшему — не тот у Ярины Веденеевны ныне настрой был, чтобы в своем дому притеснения терпеть, да гостям нежеланным обхождение грубое с рук спускать.

А только и сделать она ничего не сумела бы. Не в ее силах магам указывать, не в ее силах и время вспять оборотить — оттого-то и злобилась травница, оттого и глядела по-волчьи. Да кому они страшны, те взгляды? Никому. Вот и Горд… Колдун в ее сторону не взглянул даже.

— Рассказывай.

А я и запираться не стала.

— Я в моровое поветрие всю семью схоронила. Мы в городке жили, седьмицы две пути отсель будет. В тот год болезнь многих прибрала. У меня всей родни одна сестра осталась, да и та уже мужатая, своим домом жила. Она-то меня к себе звала, да я не пошла. Не захотела при младшей бобылкой ненадобной быть.

Яринка выскользнула из закутка за печью, бросила мне чеботы, да юбку теплую, да полотенце с гребнем — волосья высушить, а то уж и рубаха моя от них промокла. Сама к столу устроилась, свечу от лучины затеплила, трав сухих пучок на стол кинула — перебирать взялась.

Я благодарно кивнула ей в спину, двинулась было к печи — да от шага моего маги дружно дернулись: кто к оружию, кто в колдовском движении руки вскинул… Улыбнулась криво, подле печи на скамью пристроилась. Косу сушить принялась.

— Вот как справила я по родовичам погребальный обряд, так и стала за собой странное подмечать. Случалось, призадумаюсь утром о безделице какой — а опамятуюсь только к вечеру. Γлядь-поглядь вокруг — дела переделаны, в дому прибрано, а день из памяти выпал, как не бывало. Да еще и снеди наготовлено не на меня одну, а на шестерых, как ране привыкла.

Слова, что поначалу выдавливались тяжко, теперь гладко текли, сами на волю просились. Ровно тесно им внутри было, давно на волю хотелось, да все случая вырваться не было. А теперь возьмись кто их останавливать — не совладал бы.

— Ну да больше не меньше, по соседям излишек разнесла — да и всех бед. Не пропадать же добру.

Молчали охотники, замерли истуканами неподвижными. Тихон-Серый у двери, Далена в одном углу, Слав в другом. Эльф снова в избяных тенях сокрылся, позабудь про него — и уж не угадаешь, куда подевался. Только Γорд-Колдун в углу у стола уселся, ноги вытянул, спиной на стену позади откинулся. И руку на стол пристроил. Молча сидел, слушал. Глаза закрыты, будто и не нежитью снежной беседу ведет, а вновь — с трактирной девкой странной сумеречничает. Как однажды уже сидел. Давно-давно, тогда ещё снег не пал…

Я сглотнула, да взгляд отвела. На Яринку смотреть взялась, на руки ее проворные, на пальцы быстрые. Успокаивало.

Продолжила:

— Малое время спустя я иные странности чувствовать стала. Будто зудело в груди что-то, свербело. Не ведаю, как сказать — а только я точно знала, зовет меня куда-то. Тянет. Идти мне куда-то нужно, ждут меня там, давно уже ждут. Разумения хватило понять, что не на всякий зов идти след — разочек один из любопытства прошлась, куда тянуло, так за городские ворота меня и вывело. А оттуда дорога только в пару ближних селищ и дале, ну, да мне там делать нечего. Я и воротилась обратно.

Коса уж высохла почти — а вот полотенце ощутимо волглым стало, приняв на себя влаги изрядно. Я развернулась, пристроила его на припечке — просушить, сама за гребень взялась. Чесать волосья вот так, перед глазами чужими мне уж давно не доводилось. Пожалуй, с тех самых пор, как одна я в миру осталась. Скользил узорный Яринкин гребешок по темным от воды прядям, слушали меня охотники. И травница тоже слушала— я ей о былом не сказывала, а она и не спрашивала. Тем и ценна была наша странная дружба.

— Воротиться-то я воротилась, но с тех пор стала я в беспамятстве из дому уходить. Очнусь, а вокруг — то лес, то чисто поле, — я вздохнула, и призналась в том, о чем давно уж думалось, — Видно, оно всегда во мне жило, оттого и не сходилась я с людьми, кроме семейных своих так ни к кому душой и не прикипела. И пока близкие живы были — я того странного зова не слышала. Держали меня семейные корни, прочно держали. Одна осталась — так и луны не минуло, как унесло меня, непутевую, от родимых берегов.

Я невидяще смотрела перед собой, а воспоминания кружили вокруг незримыми тенями.

— Так-от и вышло, что однажды, в самый разгар зимы, очнулась я в лесу. Да не в нашем, прозрачном да безымянном, вдоль и поперек сызмальства знакомом да исхоженном. А в ином. Древнем, загадочном. В таком, где сосны-великаны макушками небо царапали, дубы вековые облака ветвями скребли. Звал меня Седой Лес. Звал — да и дозвался.

Они молча слушали, не перебивали. Слова падали в вязкую тишину и тонули в ней.

— Я ту жизнь уж и позабыла почти. Так, приходит иногда. Снами или тревожными думами. Ныне уж совсем редко.

Я чуть усмехнулась, да и призналась:

— Об первых двух годах, как сюда пришла — почти одно только белое в памяти осталось. Я-то по-первах летом обратно в человека воротится не смогла, так в снежной шкуре и бедовала. Вот уж где страху приняла, земного, лютого. Разума во мне летом, почитай, и вовсе не оставалось, один только голод да жажда жить. Зимой-то оно куда как легче. Зима-Зимушка силы вдосталь разливает, бери — не хочу, из каждой метели я сильнее прежней выхожу.

Я ухмыльнулась недобро, зверино прямо в темные глаза. Те самые, что так пугали ране — и что в единый миг так дороги сделались. Решилась, да вопрос главный задала — как в омут шагнула:

— Что делать теперь станете, охотнички? Коли думаете, что миром договориться удастся — так зря. Я отсель своей волей не уйду. Я с Седым Лесом повязана накрепко — тут мое место, иного не надобно.

Прямо на него смотрела, без страха. Чтоб знал — и слова единого лжи в речи моей не было. Утаила, что сумела — да, то было. А все, что изрекла — истина, до последнего словечка.

Гордая я — не по мне то, врать ему, одному из многих выбранному. А что от страха у самой пальцы на частом гребне леденеют — до того никому, окромя меня, касательства нет:

— И бесчинства волчьи пресечь не выйдет, я в волчьей шкуре человеком себя не мню, а в метель и вовсе над собой не властна. Так что, либо миритесь, либо прямо тут меня в мечи берите…

Я не стала добавлять — коли сумеете. Небось, не дети малые, и сами все разумеют.

Умолкла. Не оттого, что словеса иссякли, а оттого, что далее не за разговорами черед, за делами. И решать, какими те дела будут, не мне, но только ему.

Колдун помолчал ещё время малое. А потом также молча встал, да и к выходу пошел. Серый от дверей прочь качнулся, дорогу ему давая, да и остальные маги, что до того в неподвижности затаились, разом отмерли, да за вожаком своим потянулись.

Я в спину ему смотрела — широкую, надежную спину, жаль только, не про мою честь та надежа, да и муж этот не мне достанется, другая счастливица любоваться да беречь станет. Смотрела, как уходит, да уговаривала себя, глупую — молчи!

Молчи, Нежа! Ты так ловко в рассказе своем мимо тех событий проскочила — вот и дале молчи. Шкура, она, чай, роднехонькая — не на ярмарке купленная.

Держи язык за зубами, девка!

— Колдун! — окликнула я его.

Он обернулся. Медленно, ровно против желания. Я ж глядела на него — и впитывала взглядом тяжеловесную плавность движений, обманчивую неспешность и мощь, неукротимую, вечную, непобедимую. Загляделась я, верно, потому как маг без слов, одним взглядом, поторопил меня — ну? Чего, мол хотела? Опамятовалась я. И сумела-таки слова ненадобные за хвост ухватить, об ином речь повела:

— Вы того, кто остроухого вашего по голове одарил, узнали-то?